Конец Мадамин-бека (Записки о гражданской войне)
Шрифт:
— Так точно… Только он вас просит,
Бумаги пришлось отложить. Я вышел во двор. Возле — ворог стояла арба со странным грузом — бугорок, прикрытый ветхим одеялом. Возница — чумазый паренек в рваной рубахе — сидел верхом на лошади, упираясь босыми ногами в оглобли. Он равнодушно глядел на нас и расчесывал рукоятью камчи гриву своей большой серой лошади. Всем своим видом паренек будто говорил: «Вот, привез, теперь разбирайтесь, а мое дело сторона».
Гурский приподнял одеяло и, пораженный чем-то, торопливо отстранился.
— Это же Прим-курбаши!
— Кто? — не поверил я.
Одеяло
НОЧНЫЕ ТРОПЫ
Далеко, за человеческим жильем, среди тугаев, уже зазеленевших по весне и таинственно шумящих на ветру, лежат неведомые тропы. Они вьются едва приметной лентой, причудливой, как горный ручей, только тот гремит и поет день и ночь, а тропа таится беззвучно и под солнцем, и в глухой тьме. Иногда она исчезает вовсе в кустарнике или рисовом поле, и тогда надо чутьем угадывать ее движение, находить за грядой тугайных зарослей, за арыком серую нить стежки.
Не для всех эти тропы. Кому день — брат, тот не кроется от чужих глаз, идет большой дорогой, у людей на виду. А кому только ночь с руки, его ищи на дальних тропах, да и не при свете, а ночью. Его лишь собаки чуют и брешут зло, отгоняя подальше от жилья. Брешут, пока не стихнут осторожные шаги.
В такую ночь, черную, апрельскую, скакали два всадника пустынными околицами кишлаков. Тёмно-гнедые кони сливались с мраком, синие халаты и бордовые повязки на головах таяли на фоне зарослей. Не час и не два торопливо гнали они лошадей. Еще засветло начался их путь. Минула полночь, а конца дороги не видно. То вскачь мчатся они, то переходят На рысь, то сдерживают коней, и те грудью раздвигают упрямый, жесткий кустарник, а то, осторожно цокая копытами о гальку, спускаются к речке и одолевают ее вброд. На другом берегу, фыркая и отряхиваясь, кони опять бегут, подгоняемые плетьми.
Всадники молчат. Лишь на перепутье, решая, какую лучше избрать дорогу, перекидываются двумя-тремя словами. Оба неразговорчивы. Неразговорчивы по нужде. Как бы не сорвалось с языка что лишнее. Не тихой ночи боятся они, не темного кустарника. Кто захочет в такой час следить за всадниками, да и кто посмеет! Себя боятся. Несет каждый тайну, запечатанную клятвой, и ни одно слово не должно выплеснуться.
Старший, с черной бородкой, с костистым горбатым носом, со шрамом на лбу от неловкого сабельного удара, — мрачен и подозрителен. Он косится на своего спутника. И когда тот слишком отстает, настороженно вслушивается в топот копыт сзади — не смолкли, ли они совсем. Рука сама собой подбирает повод. Бег коня замедляется. Он ждет.
Молодой догоняет, и оба некоторое время скачут вместе. В темноте не отличить их друг от друга — и одежда, и оружие, и кони одинаковые. Только лица разные. У молодого оно без усов и бородки, и шрама нет. И не хмурится. Смотрит добродушно. Даже с интересом. Иногда будто улыбается, словно хочет сказать что-то, но не решается.
Всадники пересекают широкую воду, бурную, хлещущую коней по бокам, купающую
Лошади идут устало. Приходится подгонять их камчой. Но это плохо помогает — дорога трудная, петляет меж кочек и зарослей сухого камыша. Тропка становится все уже и неприметнее. Неожиданно передняя лошадь останавливается, увязнув в густой хлюпающей жиже. Чернобородый гонит ее. Еще шаг делает животное и завязает совсем.
— Эй ты! — окликает он своего спутника. — Где дорога?
Молодой подъезжает, вглядывается в темную степь.
— Тут была…
Чернобородый осаживает коня, и тот с трудом вытягивает ноги из топи.
— Ищи, если была! Или, может, тебе показалось?
— Нет, хозяин, я здесь родился.
— То-то и видно, — усмехнулся Чернобородый. — Что может путного вырасти на болоте. Ищи!
— Слушаюсь, хозяин.
Они поменялись местами. Впереди поехал молодой. Его лошадь тоже провалилась в жижу, но вытянула копыта и поднялась на влажное, но твердое место. Чернобородый последовал за ним, ругаясь и понукая коня. Лужи и кочки чередовались через каждые десять шагов, но ютом пошла нетвердая, колеблющаяся, как тесто, тропа. Лошади дрожали, чуя под собой топь, вскидывали пугливо морды, замирали перед каждым движением.
— Сын собаки! — зло прорычал Чернобородый. — Ты утопишь меня.
— Зачем же, хозяин, — спокойно ответил молодой. — Нам нельзя умирать, у нас важное донесение.
Раскосые глаза старшего сузились — он посмотрел пристально в темную качающуюся спину своего спутника.
— Важное или неважное, это не твоего ума дело, ублюдок. — Тропа заплясала под его конем, и он жадно, со страхом вцепился в луку седла. Минуту длилась молчаливая затаенная борьба за жизнь. Копыта лошади снова нащупали твердую стежку, и Чернобородый облегченно вздохнул: — А когда придет твоя смерть, — продолжал он недосказанную мысль, — знает один бог…
— Да, хозяин, — кивнул молодой.
Из темноты вынырнул далекий неверный огонек, не то от костра, не то от светильника. Потом второй, третий…
— Оббо! — радостно прошептал Чернобородый. — Кажется добрались.
Молодой снова кивнул:
— Это Гарбуа.
— Вижу. Гони к большой курганче. Там хозяин Шер-Магомет-бек… Да побыстрее!
Уже начало светать, когда путники въехали на своих изнуренных конях в большой двор, обнесенный высоким глинобитным забором. И за околицей, и внутри двора стояли у коновязей лошади — много лошадей, раздавался перестук копыт и из конюшни, тянувшейся вдоль забора. Несмотря на ранний час, кишлак уже проснулся. Всюду бродили люди, вооруженные винтовками.
Путников принял Курширмат или, как его назвал Чернобородый, Шер-Магомет-бек. В полумраке михманханы можно было разглядеть только его светлый шелковый халат и обожженное солнцем красно-желтое лицо. Один глаз, которым пользовался курбаши, налитый кровью, воспламененный, бессонницей, ветром и вином, уставился на пришельцев. Второй — перекошенный, слепой — мертво покоился в глазнице. Курбаши молча выслушал гонцов, не шелохнулся даже на своем ковре и, только когда Чернобородый кончил говорить, спросил тихо: