Конец Мадамин-бека (Записки о гражданской войне)

Полыковский Марк Ильич

Отыскивая глазами Кужело, я неожиданно для себя увидел среди бойцов своего старого знакомого Яноша Надя.

В феврале прошлого года, возвращаясь с германского фронта, мы ехали вместе на крыше вагона из Актюбинска в Ташкент.

— Товарищ! — крикнул он мне, как-то по-особому выговаривая русское слово. — Здравствуй!

Мы обнялись, заговорили. Оказалось, что Янош, как и второй мой спутник, венгр Андрей Бартфай, служит в отряде Кужело. Оба — бывшие военнопленные, а теперь бойцы революционной армии. Янош был приятно обрадован, что и его прошлогодний спутник — русский офицер — командует красногвардейской заставой.

— Эго хорошо, товарищ, — светло улыбнулся Янош

и похлопал меня по плечу.

Не скрою, похвала горячей радостью легла мне на сердце. Она как бы приобщала меня к тому большому делу, которое роднило сейчас всех этих мужественных, опаленных борьбой людей. Не меньше обрадовало и желание Яноша представить меня Кужело.

Встреча была короткая. Почти мимолетная. Все торопились. И сам Кужело торопился: бой, в сущности, еще не кончился, надо было выбить врага из глухих закоулков. Но я запомнил ее. Запомнил приветливое лицо Кужело, живые голубые глаза, искрившиеся под густыми, несколько нависшими бровями, темную щетку подстриженных усов лад строгой линией губ. Он был сухощав, строен, хоть и не очень высок. Кожаная куртка, опоясанная ремнями, сабля и пистолет на поясе как-то слились с ним, и без них он, пожалуй, не был бы самим собой.

В те минуты я был далек от мысли, что с этим человеком меня сроднит война и что это лицо, эти глаза станут пo-братски близкими и не раз будут звать в атаку на врага.

В конце дня из Самарканда прибыл по восстановленному пути партизанский отряд прапорщика Гущи и с платформ и вагонов открыл огонь по басмачам, скопившимся за городом. Под ударом шестидюймовых орудий вражеская конница рассыпалась. Осада Намангана была снята. Вечером разведка донесла, что Мадамин-бек повел свои отряды на басмаческий плацдарм — узкую полосу между горными реками Нарыном и Кара-Дарьей, в кишлак Кара-Тере. Следом тянулись огни пожаров. Тлел еще и старый Наманган, разграбленный и разрушенный молодчиками бека.

Ночь мы провели спокойно, отдохнули, а утром, чуть свет, собрались на станций, чтобы проводить эскадрон Кужело.

Уже попыхивал под парами паровоз. Состав, вытянутый бурой лентой вдоль перрона, ждал бойцов. Собственно, посадка и погрузка шли давно. По деревянным сходням заводили в теплушки лошадей, и на вокзале стоял волнующий душу каждого кавалериста звонкий перестук копыт и пугливый храп и ржанье. Раздавались выкрики, понукания, гремело оружие. Меня невольно охватило чувство грустной зависти, которая всегда рождается при проводах. Хотелось вот так же перевязаться портупеей, прижать к бедру шашку и запрыгнуть в вагон. Запрыгнуть и вместе с бойцами эскадрона помчаться неведомо куда, навстречу опасностям и тревогам.

По платформе прогуливался вместе со своим адъютантом Кужело. Он наблюдал за посадкой и изредка отдавал короткие приказы бойцам. Наблюдая издали за командиром, я взволнованно ждал — не заметит ли меня Кужело, не подзовет ли к себе. Признаться, мне этого очень хотелось, но я мало надеялся на чужую память. Вряд ли, занятый делами, он станет думать о случайном знакомом, представленном ему одним из бойцов. Но я ошибся. Ошибся, к счастью. Кужело умел помнить людей. И через несколько минут состоялась первая и довольно долгая беседа.

Мы ходили уже втроем по платформе — Кужело, его адъютант и я. Ходили из конца в конец, изредка приостанавливаясь, чтобы пропустить коней, которых вели бойцы в теплушки, или дать дорогу пулеметчикам, тащившим оружие. Разговаривая, Кужело ловил глазами все происходившее вокруг, подбадривал шуткой бойца, шлепал по крупу упрямого коня и в то же время четко вел нить разговора. Он расспрашивал меня о защите Вадьяевского завода, считавшегося,

по-видимому, важным опорным пунктом, интересовался людьми нашей заставы. Слушая ответы, Кужело посматривал в мою сторону, и я ловил искорки его глаз, вспыхивающие из-под бровей то настороженно, то ободряюще. Сам он говорил мало. Его слова вызывали во мне внутреннюю улыбку — Кужело плохо говорил по-русски и делал ударения не там, где обычно принято. Но он упорно искал русские слова и никогда не сбивался на родной чешский язык или немецкий, которым владел безукоризненно. В этом, видимо, тоже сказывалась его настойчивость.

Достаточно было даже короткого разговора, чтобы почувствовать во взгляде, в тоне человека особенность его характера. Для Кужело такой особенностью была удивительная собранность, какая-то пружинящая воля, подчиняющая себе все окружающее. Он не навязывал ее окриком или требовательным взглядом. Наоборот, глаза его глядели мягко, губы часто улыбались и голос звучал тепло, но в этой почти дружеской теплоте таилась определенность желаний и ясность мысли. Он был тверд во мнениях и не торопился с решением, а уж если решал, то совершенно определенно. Во время нашей беседы Кужело больше спрашивал, чем отвечал. Одобрение его я чувствовал по улыбке, и она радовала меня. Мне хотелось во всем слышать, поддержку этого человека, и потому наш разговор был сердечным и искренним.

Беседу внезапно прервали звуки похоронного марша. Кужело замер, как-то напрягся и громко, заглушая музыку, скомандовал:

— Смирно!

Я заметил, как бледность коснулась его лица и глаза затуманились скорбью. Казалось, в это мгновенье он испытывал боль.

На платформе воцарилась тишина. Четверо бойцов несли вдоль состава гроб, обитый красной материей. В нем лежал убитый во время вчерашней атаки помощник командира отряда Матвеев. Пуля оборвала его жизнь в самый вдохновенный момент, и, может быть, поэтому лицо сохранило тепло жизни. Глаза были напряженно прищурены, губы словно улыбались. Русые кудри безмятежно спадали на округлый лоб и чуть колыхались от легкого утреннего ветра.

Около командирской теплушки бойцы остановились, потом свернули на сходни и внесли гроб в вагон, в одной половине которого был сухой клевер. Состав был настолько перегружен, что другого свободного места не оказалось. Здесь же, за перегородкой, стояли кони — два рыжих скакуна командира и адъютанта отряда и третий осиротевший вороной — Матвеева. Почуяв покойника, встревоженные необычной обстановкой, лошади стали храпеть, биться. Немалого труда стоило их успокоить.

Провожать Матвеева пришли работники горкома партии и Наманганского Совета. На платформе собралось огромное число людей — жителей старого и нового города. Здесь же у состава состоялся единственный в своем роде митинг, на котором говорили на русском, немецком, чешском, мадьярском и узбекском языках. Говорили о жертвах, призывали к бдительности, клеймили врагов революции и требовали беспощадного возмездия.

Когда смолкли последние слова, Кужело дал знак горнисту, и тот заиграл отбой. Вслед прозвучали тревожные прощальные гудки паровоза, и состав медленно тронулся вдоль платформы.

СНОВА ЗА ОРУЖИЕ!

Возможность новой встречи с Кужело как бы исключалась всем ходом событий. Жизнь в городе вошла в обычную колею, если это понятие применимо к тому довольно бурному времени. Во всяком случае в Намангане стало тихо. Мадамин-бек больше не появлялся, и мы считали себя в зоне покоя и мира. Возобновилась работа учреждений, предприятий, снова открылись двери школы, в которой я преподавал математику.