Конец одиночества
Шрифт:
Сейчас она рассказывала про дискотеку в Мюнхене, ученики вокруг слушали с напряженным вниманием. В эту минуту к ней подошел студент, проходивший у нас педагогическую практику:
– Лиз, ты идешь? Дополнительный урок у тебя уже начался.
– Сейчас докурю и приду, – ответила моя сестра. – И вообще, я не понимаю, с какой стати я должна ходить на какие-то дополнительные уроки, пропади они пропадом!
У Лиз был низкий голос, невольно внушавший робость собеседнику. Притом говорила она всегда так громко, как будто играла перед публикой на театральной сцене. В каком-то смысле
Она принялась на виду у собравшихся слушателей спорить с практикантом, поднимая оглушительный крик:
– К черту эту ерунду, не буду я этим заниматься, и не надейся!
Со всеми практикантами она разговаривала на «ты».
– И вообще, я нехорошо себя чувствую, – сказала она, потягивая косячок. – Я больна…
Но тут сама не выдержала и расхохоталась. Сделав напоследок глубокую затяжку, она со вздохом согласилась:
– Ладно уж, так и быть, приду через пять минут.
– Через три, – сказал молоденький практикант.
– Через пять, – заявила Лиз, поглядев на него с такой обворожительной и нахальной улыбкой, что он поскорей отвел глаза.
Все это происходило незадолго до рождественских каникул. На всех этажах перед входными дверьми были развешаны венки, на ужин давали пряники, мандарины и пунш. Общее предвкушение праздника создавало радостную атмосферу, которая, как колокол, накрывала интернат, но меня наступающие каникулы только раздражали. На территории интерната ни у кого не было родителей, и это связывало меня со всеми остальными. Но когда я оказывался у тетушки в Мюнхене, в то время как мои одноклассники уезжали домой к родителям, это отзывалось во мне болезненным чувством.
Нашей тетушке было тогда пятьдесят с небольшим. Добрая и ласковая, вечером она всегда сидела со стаканом вина в руке над разложенным на коленях кроссвордом. Утрата младшей сестры прогнала с ее лица жизнерадостное выражение, за прошедшие годы она располнела и производила впечатление человека, глядящего на игру, правила которой он перестал понимать. Несмотря ни на что, у тетушки хватало душевных сил заставить себя улыбнуться, когда нужно было нас ободрить. Она водила нас в боулинг и в кино, рассказывала нам истории из жизни наших родителей и была, кажется, единственным человеком, способным что-то понять в сложном характере моего брата Марти. Поздно вечером они часто сидели вдвоем на кухне, пили чай и беседовали. В ее присутствии в голосе брата исчезала интонация заносчивого превосходства, а иногда, рассказывая ей о том, как безнадежно ему не везет с девушками, он даже позволял тетушке подержать себя в объятиях.
В дни рождественских праздников мы соорудили себе на полу ее гостиной матрасное ложе. Лиз, у которой все вещи валялись обычно как попало. И Марти, который тщательно раскладывал свои и так гладко заправлял кровать, что на нее было страшно садиться. Казалось немного странным, что брат и сестра тут, рядом. Мы тогда редко делали что-то вместе, слишком много параллельных миров существовало в интернате; даже оказавшись во время обеда за соседними столами, мы все равно были так далеки друг от друга, словно жили в разных странах. Но теперь, улегшись втроем перед телевизором, мы вместе смотрели
Наутро после Рождества я зашел в чулан за свечками и обнаружил там сестру. Она поспешно захлопнула за мной дверь.
– Merry Christmas, малыш, – сказала она.
Лиз поцеловала меня и спокойно продолжила скручивать себе косячок. Я зачарованно наблюдал, как она, закрыв глаза, облизнула папиросную бумагу.
– Слушай, а с Альвой-то у вас что-нибудь закрутилось? – Сделав затяжку, она выпустила дым маленькими колечками. – Она же тебе очень подходит.
– Ничего такого, мы просто дружим.
Сестра с сожалением кивнула, затем толкнула меня в бок:
– Ты хоть раз целовался с девочкой?
– Нет, ни разу с тех пор, как… Неужели не помнишь?
Лиз помотала головой. Она и раньше жила как будто только настоящим и сразу все забывала, я же любил подолгу разглядывать пережитое с разных сторон, соображая, под какую рубрику его подвести.
– Не удивительно, что у тебя нет подружки.
Она окинула взглядом мою одежду, которую мы с тетушкой купили в «Вулворте».
– Ты же одеваешься, как какой-то восьмилеток. Надо будет как-нибудь сходить с тобой за шмотками.
– Так, значит, мне надо стать круче?
Лиз задумчиво взглянула на меня сверху вниз:
– Вот, слушай. Я скажу тебе что-то очень важное, никогда этого не забывай.
Я навострил уши. Знал, что поверю каждому ее слову.
– Ты не крутой, – сказала она. – К сожалению, это так, и в этом ты никогда ничего не изменишь. Так что лучше и не пытайся. Но ты можешь, по крайней мере, сделать такой вид.
Я кивнул:
– Это правда, что тебя скоро выпрут?
Лиз наморщила нос:
– Чего? Это кто распускает такие слухи?
– Без понятия. Просто так говорят. Что, если тебя вдруг застукают с какими-нибудь наркотиками? Ладно бы гашиш… а если с чем-то другим?
– Никто меня не застукает. Я сильна в яйце.
Я-то ожидал, что она скажет: «Таким я вообще не балуюсь». Но она не доставила мне такого удовольствия.
– Знаешь, – сказала она с жесткой улыбкой, – в последние недели много чего случилось. Иногда я и правда думаю: а не взять ли мне да и…
Она замолчала, мучительно подбирая слова.
– Что ты думаешь? Что случилось?
Ей, видимо, показалось забавным, как я на нее воззрился, однако Лиз только покачала головой.
– Да нет, ничего. Не думай об этом, малыш. Не выпрут меня из школы, о’кей? – подмигнула она мне. – Скорее уж я провалюсь на экзаменах.
Потом мы вместе с тетушкой украшали гостиную, по радио звучал шансон, и на какой-то миг все стало как прежде, только не хватало двух человек. Все было как прежде, если бы не одно – то, что все было совсем иным.