Конец одиночества
Шрифт:
Лиз в первый момент даже онемела.
– Если ты посмеешь это кому-нибудь рассказать, я…
– Что – ты? – захохотал Марти, громко зачмокав, как будто целуется.
Лиз ринулась на него. Они стали пинаться ногами, вцепившись друг другу в волосы. Я принялся их разнимать и даже не заметил, кто именно выбил у меня из рук камеру, а только увидел, как она пролетела по воздуху и прямо объективом упала на…
– Черт!
Сразу же наступила тишина. Я поднял «Лейку». На объективе была трещина.
Мы посовещались, что делать.
– Давайте просто
Как всегда, последнее слово осталось за ней.
В этот день папа вернулся домой неожиданно рано. Он был какой-то взбудораженный и тотчас же скрылся в своем кабинете.
– Пошли! – распорядилась Лиз.
Втроем мы наблюдали в щелку, как за дверью папа сначала ходил взад-вперед, то и дело ероша волосы. Затем он снял трубку зеленого телефона и стал крутить диск, набирая номер.
– Это опять я, – произнес он с привычным мягким французским акцентом. – Я хотел вам сказать, Стефан, что вы совершаете ошибку. Нельзя же вот так просто…
Собеседник на другом конце, кажется, дал ему отлуп, наш папа заметно поник. Он только изредка пытался вставить «Но вы же…» или «Нет, это все-таки…», один раз даже умоляющим тоном «Пожалуйста!», но собеседник не давал ему говорить.
– Что же вы хотя бы не намекнули, – сказал наконец папа. – И это после двенадцати лет! Не могу же я…
И снова его перебили на полуслове. Тогда он просто положил трубку.
Он вышел на середину комнаты и вдруг замер без движения, как машина, которой внезапно отключили питание. Это было жутко.
Наконец он снова ожил. Он подошел к письменному столу, и я сразу догадался, какой ящик он сейчас откроет. Сперва он прочитал письмо, потом достал из футляра «Лейку». При виде разбитого объектива папа вздрогнул. Вернув камеру и письмо в ящик, он подошел к окну. И тут вдруг заплакал. Нам было не понять, из-за чего он плачет – из-за телефонного разговора, или из-за «Лейки», или из-за подавленности, появившейся у него в эти годы. Мы поняли только одно: нам не хочется это видеть – и молча разошлись по своим комнатам.
После Нового года наши родители собрались уехать на выходные. Спонтанная поездка, по-видимому, была связана с увольнением нашего отца, но мама сказала только, что они поедут в Монпелье навестить друзей и не могут взять нас с собой, а за нами присмотрит тетушка.
– За нами не нужно присматривать, мы же не малые дети, – сказала Лиз. – Мне уже четырнадцать.
Мама поцеловала ее в лобик:
– Это главным образом нужно ради твоих коллег мужского пола.
– Благодарю, я слышал, что ты сказала, – откликнулся Марти, не отрываясь от газеты.
В нашем мюнхенском доме было еще девять жильцов. Одной из соседок была Марлен Якоби – молодая, необыкновенно хорошенькая вдовушка, одевавшаяся во все темное. Она ходила всегда одна, и я не понимал, как можно жить в таком одиночестве. Зато Лиз ею очень восхищалась и, встретившись с ней на лестнице или на улице, всегда приходила в большое волнение. В таких
– Ну до чего же она красивая! – говорила Лиз с придыханием.
Это обожание зашло так далеко, что мы с Марти начали дразнить Лиз этой пассией.
– Только что приходила Якоби, – сказали мы ей в тот день. – Ты разминулась с ней на несколько секунд. Она была красива, как никогда.
– Да ну вас, – сказала Лиз с напускным равнодушием. – Я не верю ни слову.
– А вот и правда. Она спрашивала, где ты, – сказали мы. – Она хочет на тебе жениться.
– Вы как маленькие, вам бы все дурачиться, – ответила Лиз, удобно пристраиваясь на диван к маме.
– Угадай, мама, – сказала она, с усмешкой глядя на меня, – кто у нас недавно впервые целовался с девочкой?
Мама тотчас же обратила взгляд на меня.
– Это правда? – спросила она.
В ее тоне мне послышалась уважительность. Я уже забыл, кто что тогда говорил, но помню, как мама вдруг встала с дивана и поставила пластинку. Это была песня Паоло Конте «Via con me» [10] . Она протянула мне руку.
– Запомни, Жюль, – сказала она. – Когда ты захочешь завоевать девушку, пригласи ее танцевать под эту песню. С этой песней она непременно станет твоей.
Мама засмеялась. Только спустя годы я вдруг осознал, что она тогда впервые говорила со мной на равных.
10
«Уйдем отсюда со мной» (ит.).
Незадолго до отъезда родителей я поссорился с папой. Расскажу лучше так, как это запало мне в память.
Я куда-то пробегал мимо спальни, где папа укладывал в дорогу вещи. Мне показалось, что лицо у него измученное.
– Хорошо, что ты пришел, – сказал он. – Мне нужно с тобой поговорить.
Я встал в дверях, прислонясь к косяку:
– Ну что?
Он не сразу приступил к главному, начав с разговора о том, что вечно его тревожило: мои старшие приятели, мол, ему не нравятся, «у тебя дурная компания». Только после этого он заговорил о своем рождественском подарке, о фотокамере:
– Она у тебя все так и лежит в углу. Ведь ты, кажется, еще ни разу не пробовал ею фотографировать? Ты даже не рассмотрел ее хорошенько.
Мне вдруг стало жалко папу, и я отвел глаза.
– Это по-настоящему хорошая вещь. Я бы в твоем возрасте обрадовался такому фотоаппарату.
– Я не знаю, как им фотографировать. Он такой громоздкий и старый.
Тут отец выпрямился и шагнул ко мне. Удивительно, до чего он крупный и долговязый мужчина.
– Как ты не понимаешь, этот аппарат – классика! – На миг его лицо помолодело, и на нем мелькнуло мальчишеское выражение. – Он лучше новых, потому что одушевленный. Когда мы вернемся, я покажу тебе, как им фотографировать и как проявлять. Договорились?