Конец Петербурга(Борьба миров)
Шрифт:
И затем, бессознательно подражая крыловской лисе, прибавила:
— Может быть, там пиявки.
— Ну, пиявки едва ли; лягушки, наверное, есть.
— Лягушки?! Ух! Ни за что не стану купаться.
И мы поехали дальше, т. е. поехала только тележка, ибо дорога пошла в гору; мы скромно поплелись сзади.
Но вот мы и в Токсове. Я въезжаю в знакомый мне двор, даю лошади поесть и стремлюсь в лавку. Нахожу там только копченую колбасу, гордо заявившую мне, что она помнит Вейнемейнена и других героев Калевалы.
— А! — сказал я на чистом финском языке, но дальше у
— Тем лучше, матушка, у тебя будет материал для сравнения с современной жизнью.
Одним словом, я не смущаюсь и бесстрашно покупаю целый фунт. Затем приобретаю достаточное количество хлеба, чая, сахара и возвращаюсь назад, к месту стоянки, где путем конфиденциальных переговоров с хозяйкой обеспечиваю себе право на два десятка яиц и крынку молока.
Нина Сергеевна сидит себе скромно в садике и улыбается, глядя на мои старания. Ей хорошо! Она успела дома поесть, как следует! Но да простит ей Аллах, а я приступлю к борьбе с колбасой!
Сначала я выбираю для себя позицию покрепче и вооружаюсь, затем высматриваю у врага место, слабее защищенное, и храбро, можно сказать, очертя голову, бросаюсь на него.
И грянул бой, бой с колбасой!
Копченая деревяшка оказалась сильным противником; но мои зубы впивались в нее с остервенением, мои челюсти мололи, как камнедробильные жернова, и скоро передо мною осталась лишь грудка шелухи. Мой желудок — о, глупый! — перестал ныть. Подожди, что ты скажешь вечером!
Тут поспели и яйца. Но я, поместив в себя фунт финляндского гранита и столько же хлеба, нашел, что нужно дать желудку возможность разобраться в том, что сейчас было поглощено. Мудреная, думаю, была это штука! Одним словом, ни я, ни моя спутница не хотели сейчас есть и, заказав самовар, отправились к Токсовским озерам.
VIII
Вообразите себе широкий гранитный перешеек, с каждой стороны которого уходит вдаль озеро. Одно из них заворачивает налево, и вы за холмами не видите его конца; другое, правое, все, как на ладони, но на противоположном берегу чуть видны какие-то темные и светлые движущиеся точки, и опытные люди говорят, что это коровы и лошади.
Простор необычайный!
И мы стоим на этом перешейке, естественной гранитной плотине, саженях этак в 25 или более над уровнем озер, любуемся широкой водной гладью, рощицами, покрывающими рассеянные всюду холмы, вдыхаем чудесный свежий воздух и всем существом своим чувствуем: ах, самовар бы поскорей!
Ну, делать нечего; мы вернулись, и тут Нина Сергеевна соблаговолила отдать должную дань яйцам и молоку. Я смотрел на нее, радовался и усердно пил чай, который сильно отзывался копоркой; впрочем, это было поделом: не забывай взять припасов в городе, не надейся на токсовскую промышленность и торговлю!
После чая мы, конечно, опять пошли гулять и, конечно, к озерам; выбрали себе местечко поуютнее, я разостлал пальто, и мы уселись, а потом даже разлеглись.
Через несколько минут я привстал, чтобы улечься поудобнее, но взглянул на Нину Сергеевну и… не улегся: очень уж соблазнительными показались мне два антипода ее тела: хорошенькие ножки,
Я, недолго думая, завладел лежавшей возле меня без всякого дела ручкой и запечатлел на ней почтительный поцелуй. Никакого протеста! Тогда я приложился к ножке, т. е., собственно, к чулку. Опять-таки ничего!
Глазки продолжают быть закрытыми, только веки как будто дрожат.
Я набрался храбрости и, потянувшись, приложился к давно манившим меня губкам. О, восторг! Мне отвечают поцелуем!
Вы находите, что это слишком просто? Что ж делать! Все великие события совершаются самым простым образом.
Дальнейшие подробности для незаинтересованного читателя, пожалуй, излишни. Скажу только, что через час мы уж нацеловались вдоволь и были на «ты», к чему женщины имеют в таких случаях особую склонность; делается это у них так просто, так скоро, что я только удивляюсь, но нимало не возражаю.
А в данном случае я был очарован той безыскусственностью, которую обнаружила теперь моя спутница; достаточно стыдливости, но ни капли жеманства или манерничания, которые с такою щедростью выказывают иные женщины в подобных случаях. А я очень опасался этого, судя по прежнему поведению Нины (я думаю, она простит мне теперь эту фамильярность, логически вытекающую из только что сказанного).
Хорошо сидеть над озером! Но солнце склоняется к западу, и нам пора собираться в обратный путь.
Я говорю об этом Нине, а она прижимается ко мне, как кошечка, охватывает своими прелестными руками мою шею, вовсе не заслуживающую такого блаженства, и просительно-настойчивым тоном заявляет:
— Нет, посидим еще! Здесь так хорошо.
Я смотрю в ее милые синие глаза и убеждаюсь, что, действительно, хорошо. Коли так, посидим!
Вдруг Нина говорит:
— А как бы ты отнесся к жене, если бы она тебе изменила?
— Да никак! Неприятно было бы, конечно, но долг — платежом красен.
— Но, представь себе: стали бы говорить, что она позорит твое имя, что ты увенчан рогами…
— Ну, мой друг, можешь не продолжать: я давно уж вырос из этих штанишек.
— Ах ты, невежа!
И она шутливо, но весьма осязательно шлепнула меня своей ручкой. В целях самосохранения я принужден был овладеть этою ручкой и держать ее в плену у губ. Самая крепкая тюрьма!
Да, хорошо было здесь! Так хорошо, что мы и забыли о времени. Но солнце, хоть и косым манером, но все более склонялось к закату и, дойдя до горизонта, остановилось на мгновение и погрозило нам пальцем. Мы заметили строгое внушение и отправились к лошади.
Несколько минут, и расчеты с хозяйкой кончены, лошадь взнуздана, и мы садимся.
Отдохнувшая лошаденка берет нас с места ретиво, и через минуту двор, трактир и все позади скрывается в облаке пыли.
— Жалко уезжать, — говорит Нина, высказывая и мою мысль. Точно мы оставили здесь что-либо дорогое, родное.
Ах, она права: мы оставили здесь самое дорогое, что может быть у человека: минуту счастья.
Я задерживаю нашего Росинанта, и мы еще раз оборачиваемся назад, к озерам.