Конец российской монархии
Шрифт:
Совет рабочих депутатов сумел подчинить своему влиянию всю рабочую массу столицы и постепенно стал играть роль как бы второго правительства, с которым стали считаться даже власти. По приказам Совета жизнь в столице стала постепенно замирать.
Создавалось, таким образом, положение, из которого необходим был выход…
Распоряжение, неосторожно вырвавшееся 14 октября у генерала Трепова[93], тогдашнего градоначальника столицы, а затем министра внутренних дел, при новых беспорядках: «Патронов не жалеть!» — не могло, конечно, разрешить назревавшей катастрофы.
МАНИФЕСТ 17 ОКТЯБРЯ
— Ну, друзья, поздравляю: вчера подписан манифест! — с таким приветствием вкатилась к нам 18 октября днем грузная, несколько нескладная фигура с добродушным выражением в лице старого и доброго друга всей нашей семьи. — Я давно раздобыл для вас в сенате один экземпляр этого документа, отпечатанный на особой бумаге и вложенный в зеленую папку. Смотрите, какой определенный, отчетливый шрифт и как много обещает цвет этой папки! Ведь зеленый цвет — эмблема надежды!
— Слава Богу! — сказала моя жена. — Наконец-то мы отдохнем от ужасов последних месяцев. О проекте такого манифеста нам уже кто-то шепнул; нынче этот слух становится для нас уже фактом.
— Не очень успокаивай себя, мой милый друг, — возразил я ей. — Теперь-то, быть может, только и начинается борьба за лучшую жизнь. Дело ведь не в подписании бумаги, а в осуществлении ее содержания.
Тем не менее мы с жадностью стали знакомиться с текстом только что вышедшего манифеста, еще пахнувшего типографской краской.
— «Мы, — читал кто-то из нас слова государя, — признали необходимым объединить деятельность высшего правительства…
На обязанность такового возлагается выполнение непреклонной нашей воли:
1) Даровать населению незыблемые основы гражданской свободы…
2) …Привлечь теперь же к участию в Думе[94]… те классы населения, которые ныне совсем лишены избирательных прав…
3) Установить как незыблемое правило, чтобы никакой закон не мог восприять силу без одобрения Государственной думы и чтобы выборным от народа обеспечена была возможность действительного участия в надзоре за закономерностью действий поставленных от нас властей…»
— Да ведь это подходит под понятие «конституция»! — воскликнул кто-то из нас.
Остальные к этому мнению присоединились. Мы поняли слова манифеста так, что император Николай II под давлением обстановки стал на путь самоограничения царской власти в пользу передачи части своих верховных прав народу.
Авторы Манифеста 17 октября и основных законов, приуроченных к нему, явились, однако, по одному очень меткому выражению, товарищами «великого соблазна».
Редакция обоих названных актов страдала полным отсутствием ясности и определенности и потому допускала различное понимание в зависимости от настроения и намерений их толкователя.
Действительно, вполне очевидно, что весь смысл издания Манифеста 17 октября заключался в том, чтобы внести в страну успокоение и умиротворяющим образом ответить на жажду населения видеть Россию конституционным государством. Между тем хотя весь названный манифест и казался построенным на конституционных началах, но самое слово «конституция» нигде употреблено не было.
Столь же двусмысленной
«Никакой закон не может восприять силы без одобрения Думы», — говорилось, например, в одной из статей новых основных законов.
Однако наряду с введением в основные законы таких ограничительных положений был сохранен императорский титул «самодержца», находившийся, казалось бы, в полном противоречии хотя бы с только что приведенной статьей нового закона.
— Словом, и конституция, и самодержавие!
«Конституционная империя при самодержавном царе» — так остроумно вышел из затруднительного положения общеизвестный готский альманах, характеризуя образ правления, установленный в России с 1905 г.
ВДОХНОВИТЕЛЬ МАНИФЕСТА ГРАФ С. Ю. ВИТТЕ
Несомненным вдохновителем Манифеста 17 октября был граф С. Ю. Витте[95]. Он лишь недавно вернулся из Портсмута, где с относительно ограниченными жертвами ему удалось вывести Россию из того унизительного положения, в котором она оказалась в результате русско-японской войны. По возвращении из Америки Витте, награжденный графским титулом, занял хотя и почетную, но малоактивную должность председателя Комитета министров. Имя его было, однако, окружено ореолом, и многие из русских людей полагали, что именно ему суждено вывести Россию не только из внешнего, но и внутреннего политического тупика.
Граф Витте и в самом деле являлся одним из самых крупных государственных деятелей России конца XIX и начала XX столетия. Я, к сожалению, мало знал его лично, но помню хорошо, что еще в родном мне Киеве, будучи юношей, много слышал о дарованиях этого незаурядного человека, обнаруженных им в период управления местными железными дорогами. Впоследствии, когда Витте был министром финансов, я имел возможность составить о нем собственное мнение по его переписке с военным министром генералом Куропаткиным[96], попадавшей частично в мой служебный портфель. Мое внимание всегда останавливалось перед его широкими взглядами на возникавшие вопросы и присущей ему способностью предвидеть события, способностью, которая изобличала в нем крупного государственного деятеля.
Года за два до мировой войны, когда граф Витте был уже на покое, среди членов Государственного совета по назначению, мы однажды встретились с ним на прогулке «на островах» в одной из довольно безлюдных боковых аллей. Граф Витте, которому я как-то был представлен, остановил меня, и мы разговорились по вопросу, всех тогда беспокоившему, — о переустройстве наших крепостей и частичном сокращении числа их на западных границах.
— Я особенно опасаюсь возникновения войны в ближайший период времени именно на западных границах, — сказал он. — Это будет особо тяжким испытанием, которое не знаю как вынесет Россия. В глубине русского народа таится много горючего материала, которого не могла нейтрализовать Столыпинская аграрная реформа[97].