Конец вечной мерзлоты
Шрифт:
Ваня Куркутский громко кричал на собак, щелкая бичом, и даже ударил двух собак.
— Ты чего так торопишься, Ваня? — спросил Берзин своего каюра.
— Пурга нас догоняет, мольч, — ответил Ваня Куркутский. — Доспеет она нас — худо будет. Пурговать придется.
— А разве можно от пурги убежать?
— Мольч, от этой можно, — уверенно сказал Куркутский. — Она морская. По берегу идет, в тундру не лезет.
Август Берзин несколько раз вынимал карманные часы — время шло удивительно медленно, словно девятнадцатый год не хотел уступать
Незадолго до полуночи он велел остановить нарты и собраться вместе.
— Пошто? — спросил Куркутский.
— Новый год встретим, — ответил Берзин. — Двадцатый год наступает.
— И заодно полозья повойдаем, — деловито сказал каюр.
Собрались у нарты Вани Куркутского. Берзин достал флягу с вином, две жестяные кружки. Пили по очереди, и каждого Август поздравлял с наступлением Нового года. Торопливо выпив, каюры бежали к своим нартам и принимались войдать — наносить на полозья тонкий слой льда.
При первой же ночевке Берзин в полной мере оценил всю практичность чукотской зимней дорожной одежды.
Он проснулся в палатке раньше всех. Конечно, не тепло было, но он не чувствовал себя замерзшим. В своем домике к утру бывало куда холоднее, чем в двойной кухлянке в снегу: палатка защищала только от ветра.
Волтер дал в дорогу особо надежный примус, над которым колдовал несколько дней. И впрямь примус оказался отличным, и пока он шумел, растаивая для чая снег, в палатке становилось совсем тепло и с потолка начинало капать.
После первой ночевки, несмотря на ветер и снег, решили ехать.
— Догнала-таки нас пурга, — сказал Берзин Ване Куркутскому.
— Догнала, дикоплешая, — выругался каюр.
Снег был рыхл и глубок. Каюры и пассажиры шли, держась за нарту, но собаки часто останавливались и ложились, их поднимали ударами бича. Часа через два изнурительного пути Ваня Куркутский сказал:
— Оннак, мольч, станем… Все равно никакой езды! Мука одна.
Поставили палатку, а собак расположили кругом, чтобы было теплее. Берзин заметил: при сильном ветре становилось ощутимо теплее. Но вместе с теплом приходила сырость. Больше всего мокли рукавицы.
Сидя у горящего примуса, при свете стеариновой свечки, Берзин записывал события прошедших дней в походный дневник.
За стенами палатки каюры кормили собак, и сквозь вой ветра до слуха сидящих в палатке иногда доносились обрывки речи, рычание дерущихся из-за юколы собак.
За чаепитием разговорились. Один из каюров, Анемподист Парфентьев, вдруг обратился к Берзину:
— Пошто на тебя Биссекер суп имеет?
— Какой суп? — не понял Берзин.
— Слость и гнев, — пояснил Парфентьев. — Прямо трясся, когда говорил, чтобы бросить вас в пургу. Так прямо и сказал — как пурга дунет, оставьте их в палатке подальше от Анадыря. Пусть дохнут мерзляками. И посулил, агды возвернемся без вас, щедро наградить…
— Ну, а что же не уезжаете? — спокойно спросил Берзин.
— Как можно! — Парфентьев рассердился даже. —
— Товарищ Парфентьев, нет у тебя еще классового сознания, — сказал ему Берзин.
— Нету, — согласился Парфентьев.
— Бессекерский и торговцы всегда будут иметь зуб на большевиков, потому что мы отобрали у них богатства и передали народу.
— Не усе, — перебил Парфентьев.
— Что не усе? — спросил Берзин.
— Усе в складах осталось, оннак… Думали, ожидали — раздача будет… Всем поровну, а ничего нету.
— Никакой раздачи не будет! — решительно ответил Берзин. — Все средства производства — сети, невода, катера, кунгасы — переходят в общественное пользование… И строго будет соблюдаться правило: кто не работает — тот не ест.
Четыре ночи провели в палатке путники. Под конец все друг другу надоели, особенно Парфентьев, притворявшийся дурачком, пока Галицкий не обругал его. Каюр обиделся и замолк. Его молчание тревожило Берзина, и он часто по ночам просыпался и зажигал спички, чтобы удостовериться, что все каюры на месте, в палатке.
Теперь жители стойбища почитали Теневиля хозяином, главой и оставляли ему для яранги самое возвышенное переднее место. Но Раулена ставила жилище на привычном месте, а оставшиеся жены покойного Армагиргина по привычке занимали место «переднедомного».
Когда надо было принять важное решение, Теневиль собирал стариков, лучших пастухов и спрашивал у них совета. Сначала выжидали, отмалчивались, но потом привыкли, осмелели. Дела в стаде шли неплохо. Теперь бы не дать оленям разбрестись в ненастье, удержать их у корма да от волков уберечь.
Теневиль пришел в ярангу, и Раулена подала ему гнутый отросток оленьего рога — тивичгын, снеговыбивалку.
Очищая кухлянку от налипшего снега, он рассказывал жене:
— Метет еще сильно, но проблески уже есть. Пурга тоже устает. Вон уже пятый день беснуется, надо и отдохнуть.
— Эль-Эль шаманил всю ночь, — сообщила Раулена.
— Это он хорошо делает. Вчера пали три оленя, — вздохнул Теневиль, подумав, что шаману не мешало бы раньше взяться за свой бубен.
Пока Раулена готовила еду, Теневиль играл с сыном, а потом достал заветную тетрадку, купленную в Ново-Мариинске, и углубился в свои записи.
Раулена изредка посматривала на него и думала: «Стал эрмэчином, почти хозяином стада, пора бы бросить детскую забаву, а нет — продолжает чертить, выдумывает новые значки, да и меня не забывает учить».
Теневиль огрызком карандаша что-то начертил и спрятал тетрадку в укромное место.
Весь день Теневиль чинил нарту. Среди ночи проснулся от наступившей тишины. Пурга кончилась. Обрадованный этим, он крепко заснул.
— Нарты едут! — будила его Раулена.
Эти путники могли быть только с Ново-Мариинского поста. Только оттуда. Но зачем их так много? Похоже, что на каждой нарте по два человека. Видать, тангитаны едут…