Кони пьют из Керулена
Шрифт:
— Вы, я вижу, не скучаете, дочки. Да и то правда, что к красивым цветам всегда слетаются пчелы. Что ж, дело молодое. Старики говорят: рано или поздно, но мужчина должен прийти в юрту к женщине. Таков закон Вселенной.
Жамбал-гуай — старый друг моего отца, его духовный наставник, друг нашей семьи. И теперь, выпадет случай, соберутся вместе, выпьют по чарке — воспоминаний на неделю.
Пять с половиной десятков лет Жамбалу, но года пока что не пригнули его к земле. Держится. И как в молодости, ходит прямо, в седле сидит прямо. Может, оттого батрацкое прозвище «Аршин» и прилипло к нему на всю жизнь. Впрочем, он не обижается, наверное даже считает его вторым
Мы пили чай, с наслаждением ели бухулер из принесенной Ванчараем дзеренины и разговаривали. Точнее, пожалуй, слушали, а говорил парторг. Мы ему подали пиалу архи, он расчувствовался и ударился в воспоминания, А нам интересно послушать старого человека, тем более такого, которому есть что рассказать.
— Стыдно сказать и грех утаить: железную дорогу впервые увидел лишь на сороковой весне своей жизни. В тысяча девятьсот двадцать пятом отправили меня учиться на курсы — кооператоров в Иркутск. Приезжаю в Улан-Удэ. Дальше, говорят, надо на поезде. Паровоз и вагоны настолько удивили и испугали, что готов был вскочить на коня и умчаться домой. Ощупывал рельсы руками. С тревогой и боязнью приглядывался к домам на колесах и к пыхтящему читкуру — паровозу. А он тут еще как рявкнет своей железной глоткой — душа в пятки ушла…
По прокаленному дочерна солнцем, задубленному ветрами лицу парторга побежали веселые морщинки-лучики.
В этот вечер вспомнил Жамбал-Аршин «свою жизнь с самого начала».
— Отца не было. Мать с рассвета и дотемна не разгибала спины: выделывала кожи, шила рукавицы и малахаи богачам. Бедность и голод постоянно стояли за дверью юрты. В хозяйстве даже захудалой козы не было. Когда мне исполнилось 10 лет, мать сказала: «Иди на заработки, сын. Я не могу тебя прокормить». И я пошел. Подпаском. Дамба положил «зарплату»: одного ягненка или одну телембу (шесть метров простенькой китайской ткани) в месяц. Как видите, не густо…
Мы знали историю своей страны, знали горькие судьбы своих отцов и матерей, но вот такой рассказ, потрясающе простой рассказ человека, пережившего все это, как бы заново открывал глаза и заставлял думать, сравнивать.
Мы молчали. Молчал и Жамбал-гуай. Он спокойно попыхивал трубкой, о чем-то думал. Потом, выбив пепел из трубки о подошву гутула, неожиданно для нас начал читать знакомые еще со школьной скамьи стихи. Оттого, что знакомые стихи он читал как-то по своему, обращаясь от имени старшего поколения непосредственно ко мне и к Тулге, они задевали за душу. Своим тихим, неторопливым чтением парторг словно бы сдувал пепел с горячих угольков.
Тысячи юношей, тысячи давушек— Смелых детей Монголии, Все вы свободные и счастливые, Все вы полны энергии. Вы — наша смена, и вы прославите Имя свое достойное И понесете культуру новую В горы и степи Родины… [13]— Забежал на минутку, а просидел целый час, — тяжело поднимаясь, вздохнул Жамбал-Аршин, — вы уж извините, дочки. Я к тебе, Алтан… Завтра еду по дальним стоянкам чабанов и табунщиков, а председатель мне сказал, что и ты собиралась… Готова ли?
13
Д. Нацагдорж.
Весело,
— Всегда готова!
— Да будет счастливым и благополучным ваш дом.
После ухода парторга мы не спрашивали себя: «Зачем приходил этот гость?» Спасибо, что приходил.
…Максим! Забеги и ты к нам на огонек. Ну, хоть сейчас… Мы встретим тебя у юрты. Мы сегодня добрые и гостеприимные. Верно, Тулга? «Верно», — говорит.
7 сентября.
5
Вместо суток или двух, как думали мы с парторгом Жамбалом, отправляясь в поездку на дальние стоянки животноводов, мы пробыли в степи почти четверо. Загрузив до отказа седельные сумки книгами, газетами, письмами, утром восьмого сентября мы тронулись в путь. В небе теснились облака, похожие на беспокойную отару овец. Дул несильный ветер.
— Погода обещает быть хорошей, — предсказал Жамбал-гуай по неведомым для меня приметам.
Прогноз его оказался точным: четверо суток стояла сухая и теплая погода. Даже сильных ночных заморозков не было. Мое беспокойство из-за того, что не взяла теплую одежду, оказалось напрасным.
Во второй половине дня были на горе Баин-Цаган, ставшей знаменитой в тысяча девятьсот тридцать девятом году. Спешились у памятника советским танкистам.
— Давно хотел здесь побывать, — сказал Жамбал, — но все недосуг.
А я подумала: «Специально привез меня сюда, чтобы напомнить: здесь была война, здесь земля полита кровью советских и монгольских людей, святая земля».
Памятник — это танк, поднятый на постамент, склепанный из танковой брони. Надписи: «Танкистам РККА, яковлевцам — победителям над японцами в Баин-Цаганском сражении. 3–5 июля 1939».
Пусть помнит враг, укрывшийся в засаде: Мы начеку, мы за врагом следим. Чужой земли мы не хотим ни пяди. Но и своей вершка не отдадим!У меня в памяти симоновские стихи. Их, наверное, вся Монголия знает — мужественные и простые:
…Вот здесь он, все ломая, как таран, Кругами полз по собственному следу И рухнул, обессилевший от ран, Купив пехоте трудную победу. …На постамент взобравшись высоко, Пусть, как свидетель, подтвердил по праву: Да, нам далась победа нелегко. Да, враг был храбр. Тем больше наша слава.Жамбал снял беретку. Ветер растрепал его белые волосы. Постояли молча. Жамбал надел беретку, вздохнул:
— А там сейчас война. Враг более сильный и жестокий. — И тяжело, по-стариковски, стал садиться на коня.
…Степь. Максим, ты не забыл, какая она, настоящая-то? «Бескрайняя», «просторная», — все это, по-моему, не те слова. Она мне видится, как круг, правильный круг. В какую сторону ни повернись — видишь горизонт. Это совсем недалеко, где небо сливается с землей. И этой видимой чертой, как ходаком, ты опоясан. В ясную погоду круг шире, в пасмурную сужается, в дождливую или снежную — круг становится кольцом, за которым, кажется, и мир кончается. И в этом круге-кольце — ты. И ничего больше. Одному в таком круге жить, поверь, трудно. А степняки живут и работают. Больше того, находят красоту, которую не променяют ни на что другое.