Кони пьют из Керулена
Шрифт:
Не доезжая пади Буйной, где была стоянка Дамдинсурэна, на взгорье остановила разгоряченного коня и залюбовалась степью. По ней словно волны гуляли — на ветру колыхалась красноватая карагана.
Шагом подъехала к юрте. Из юрты вышла немолодая женщина, улыбнулась, узнав Алтан-Цэцэг.
— Сайн-байну, эгче!
— Хорошо ли пасутся овцы, Инчинхорло? — ответила на приветствие жены Дамдинсурэна Алтан-Цэцэг, и ее слова были приняты тоже как приветствие. Спросила о хозяине, где он. Дамдинсурэна дома не оказалось — он уехал в поселок за мукой. Разминулись в степи.
Не огорчилась Алтан-Цэцэг. «Побываю у других чабанов», — решила.
Домой Алтан-Цэцэг возвращалась на закате солнца. Закат был тревожным: в густую зарю врезалась черная длинная туча с краями, окрашенными в багровый цвет. Как только солнце зашло, сразу подул сильный холодный ветер.
На берегу реки отпустила Степного ветра пастись. Когда подошла к своей юрте, на землю уже упала синяя сумеречная мгла. Мимо нее на взмыленном, коне проскакал из степи бухгалтер Гомбо. Этот человек с головой, похожей на круглую посудину, в которой воду носят, у Алтан-Цэцэг вызывал неприязнь. А потому она скорее вошла в юрту.
Тулги дома не было, но ужин она приготовила. Алтан-Цэцэг поела, убрала посуду и начала разбирать постель. В последние дни она стала сильно уставать. Но лечь не успела. В юрту вошла, вернее не вошла, а влетела Тулга.
— Ты дышишь, как запаленная лошадка, — сказала Алтан-Цэцэг и усмехнулась. — За тобой случайно не гнались?
— Гнались!
— Волки или кавалеры?
Алтан-Цэцэг в последнее время стала замечать: как Тулга пойдет на реку за водой, так в это самое время парням почему-то необходимо гнать коней на водопой.
— Алтан!
В голосе Тулги было что-то такое, что заставило Алтан-Цэцэг обернуться и посмотреть на подругу. Тулга стояла у двери радостно-взволнованная, возбужденная, сияющая, словно она только что завоевала звание чемпиона страны по стрельбе из лука или открыла новый закон природы и теперь не знает, как об этом сообщить.
— Алтан, помнишь? — Тулга закрыла глаза и положила ладошки на маленькие и тугие, как перевернутые пиалы, груди. — Помнишь: «Пусть далеки друг от друга горы — туманы и тучи соединяют их…»
У Алтан-Цэцэг запылали уши, а по лицу разлилась матовая бледность.
— Говори! — губы ее едва шевелились.
— Почту привезли! — крикнула Тулга и выдернула из-за пазухи письма-треугольнички. — От Максима!
— Не может быть…
— Танцуй!
Алтан-Цэцэг запрокинула голову — и закружился потолок юрты, палочки стали сливаться и исчезать, как спицы в колесе при быстрой езде. Качнулась, руками придержалась за край столика.
— Ой, Тулга! — вскочила и, стряхнув оцепенение, в каком-то сумасшедшем танце пошла вокруг очага. По стенам юрты заметались тени.
— Три раза танцуй! — крикнула Тулга, но Алтан-Цэцэг выхватила у нее письма, прижала их к лицу и тихо-тихо засмеялась. Ноги отчего-то стали ватными. Алтан-Цэцэг опустилась на кровать.
Чтобы не мешать подруге, Тулга тихонько вышла из юрты, плотно притворив за собой дверь.
Смеясь, размазывая по щекам хлынувшие слезы, Алтан-Цэцэг бережно вскрыла солдатские треугольнички.
Говорят, счастье и несчастье, горе и радость — близнецы, и ходят они нередко в обнимку. Читая письма, Алтан-Цэцэг не слышала, что происходит за стенами юрты, до нее не донесся, не дошел сигнал тревоги, который растекался по всему маленькому поселку, поднимая людей, созывая их к конторке. Водопад, горный об-вал, громовой
В юрту ворвалась Тулга, испуганная и растерянная.
— Алтан, ты слышишь?
— Бум! — донесся чугунный тревожный звон.
— Слышишь?
Алтан-Цэцэг вздрогнула.
— Бум!
— Что такое, что случилось?
Они знали, Алтан-Цэцэг и Тулга, как знали все в поселке, для чего у конторы висит ржавый обломок рельса и лежит большой молоток: не для того, чтобы созывать люден на работу, как делалось во многих других местах, и не для того, чтобы оповещать об обеде или окончании работы, — совсем для другой цели. Только в двух особых случаях мог раздаться чугунный звон.
Враги нарушили границу — поселок будет поднят частыми-частыми ударами.
— Бум-бум, бум-бум-бум!
По этому сигналу дружинники, взяв оружие, займут окопы, которые вырыты сразу за поселком, по берегу реки. А кто-то ускачет на охрану фермы— она у самой границы.
Но сейчас граница не нарушена. Удары редкие. Они оповещают о стихийном бедствии. Но что случилось?.
Кто-то проскакал на лошади. Где-то зафыркала, заурчала машина. Люди бежали к конторе. И уже разнеслась над поселком молва: степной пожар, пожар в пади Буйной!
«Там три стога сена и отара Дамдинсурэна стоит…» — мелькнуло в голове Алтан-Цэцэг.
Накинув дэли, подпоясавшись, она сгребла со столика письма Максима, сунула их за пазуху и вслед за Тулгой выскочила из юрты.
Мимо проскакал всадник, кажется, Амгалан. Он кричал:
— Буйная горит! Буйная горит!
Как это случилось — никто не знает. Может, какой-то недобрый человек сунул спичку в сухую траву, может, неосмотрительный чабан выколотил недокуренную трубку и заронил тлеющий табак, а может, лазутчик с чужой стороны пришел — не раз и такое бывало. Только вдруг появился огонь в степи, иссушенной и пересушенной ветрами и солнцем. Сначала он побежал тоненькой и совсем неопасной змейкой, «красивыми золотыми светлячками перепрыгивая с одной травинки на другую, с пучка на пучок. Но потом, когда дошел до густоты, — падь Буйная свое название получила от буйства трав — густота начала взрываться пламенем — сразу вся, с тяжкими вздохами, с ревом. Искры, дым, языки огня — все клубилось. А тут еще ветер. Он рвал эти огненные клубы в клочья и швырял их далеко вперед, на свежие участки. Огонь, как горючая жидкость, расплескивался и растекался по земле, заливая и захватывая все большее пространство.
К стогам сена, к юртам, к загонам овец теперь катился живой огненный вал, страшный и неукротимый. Первой на пути этого вала оказалась стоянка Дамдинсурэна. Чабан знал, чем это грозит. На своем веку ему не раз приходилось видеть, как неукрощенный, не задавленный при своем рождении, безобидный и ласковый огонек становился огромным фантастическим зверем, пожирающим и пастбища, и стога заготовленного сена, и заживо целые отары, если чабаны чуть оплошали или промедлили.
Овцы, попадая в огонь, сначала вспыхивают свечками, но пламя тут же с них спадает. Оно как бы расплавляет, спекает шерсть и образует раскаленный панцирь, из-под которого с шипением выбиваются лишь синие всполохи да смрадный дым от горелого жира и мяса… «Панцири» и сжигают овец. А они, глупые, охваченные ужасом и болью, ищут спасения у сбившихся кучей таких же глупых своих подруг…