Кони пьют из Керулена
Шрифт:
Муж Цэрэнлхам пас овец у нойона, получая за работу жалованье — одного ягненка в месяц, телембу на рубашку или мерлушку на оторочку шубы. За работой и нуждой не видел света, бедолага. Однажды во время свирепого шургана, спасая хозяйских овец, он замерз в степи. Это случилось, когда дочке Дарь надо было праздновать первую стрижку волос — ей исполнилось три годика.
Максимку, своего правнука, старая Цэрэнлхам принимала всегда с охотой и нескрываемой радостью. Звала она его по-своему: белым мальчиком или Русачком.
Максимкой не звала — имя непривычное.
Рос Максимка не капризным, послушным и любознательным парнишкой. С ним Цэрэнлхам легче было коротать тоскливые дни глубокой старости. Как-то покойней себя чувствуешь, если рядом есть живая душа. И потому всякий раз, когда привозили Максимку, старая начинала хлопотать у очага, лезла в древний сундук, перетянутый потемневшими ремнями из сыромятной кожи, доставала оттуда конфеты в красивых обертках и печенье, которые у нее, как и у многих старых бережливых людей, всегда были в запасе.
Максимке у бабушки тоже было хорошо. Ему нравилась юрта, речка, степь.
Степь Максимку поражала своей широтой, простором и необъятностью. И еще тем, что в разное время, она бывает разная.
Утром выйдешь из юрты, глянешь вокруг — степь вся залита солнечным светом, купается в нем, искрится или капельками росы, или снежными хрусталиками.
Днем степь — утомленная, разомлевшая от беспощадного зноя.
Над нею дрожат голубые волны душного горячего воздуха. Это — летом. К осени зной спадает, и в неподвижном воздухе начинает плавать паутина. А в небе — чистом и ясном — собираются в цепочки журавли и подолгу кружат, оглашая степь печальным курлыканьем. В такие дни бабушка козырьком приставляет руку ко лбу, прикрывая глаза от солнца, и подолгу смотрит в небо. Потом говорит:
— Птицы прощаются с родиной.
Попрощавшись, журавли улетают на юг, в теплые края, а над землей, над степью еще долго слышатся их тоскливые крики. И степь вдруг как-то сразу становится неуютной. Побуревшие травы мочат дожди, потом засыпает снег.
Ну, а зимой степь — стылая, со снежными застругами. Холодное зимнее солнце висит низко и под вечер становится совсем рыжим. Оно быстро скатывается за Керулен, за город и там куда-то падает. Сопка Бат-Ула— перед закатом хмурится, темнеет, словно сердится.
Вот она какая разная степь!
Занятий у Максимки много, скучать не приходится. Три раза в день надо накормить Сторожа — большую лохматую собаку. Потом побегать со Сторожем вокруг юрты. Кликнуть Веселого — белого коня бабушки. Веселый, если он пасется недалеко от юрты, всегда откликается на Максимкин голос коротким и веселым ржанием и рысцой трусит к юрте. Останавливается, прядая большими острыми ушами, и ждет угощения. Максимка дает коню кусок сахару или горсть соли. Шершавыми губами Веселый захватывает сахар, а соль слизывает с ладоней длинным и тоже шершавым языком. От удовольствия у него раздуваются ноздри. Он косит на Максимку фиолетовым глазом с выпуклым белком, похожим на большую пуговицу и в знак благодарности трется большой головой о Максимкино
И еще есть у Максимки одна работа — пасти овец.
Они со Сторожем идут на сто шагов от юрты в ту сторону, откуда появляется солнце. Тут лежат кучкой белые и черные камешки — Максимкина отара. Максимка становится с одной стороны отары, Сторож — с другой. Подражая бабушке, Максимка говорит:
— Трава здесь добрая, нагуливайте жир…
Зимние вечера длинные. Управившись со своим небольшим хозяйством, Цэрэнлхам растапливает очаг. Не торопясь бабушка с внуком пьют чай. Потом Цэрэнлхам снова садится к очагу, в котором весело и ярко полыхает огонь. На пологих скатах юрты и на медных бурханчиках, сидящих на комоде, играют красноватые всполохи. Рядом с бурханчиками стоят начищенные до блеска бронзовые чашечки, заполненные зерном, крупой, молоком и кусочками мяса.
Максимка не раз просил бабушку рассказать про богов-человечков…
— О них нечего рассказывать, Русачок, — отвечала старая Цэрэнлхам, и лицо ее становилось печальным. — Молодым они ни к чему. Держу по привычке…
А сама вспоминала, как после гибели мужа, всем сердцем веря в богов, обращалась к ним с мольбой: «О, милосердные, сжальтесь надо мной, ниспошлите моей единственной дочери-малютке ум и мудрость, благополучие и радость…» Но боги оказались бесчувственными и злыми. Лишь народная революция, отвергнув богов, дала дочери и ум, и мудрость, и благополучие, и радость.
Цэрэнлхам закуривала трубку. Курила долго, с наслаждением. Иногда она пыталась петь. В тягучих, похожих на плач песнях, жаловалась на что-то далекое и потерянное. От ее хриплого голоса Максимке становилось тоскливо и немножко жутко. И тогда он просил:
— Не пой, бабушка. Расскажи лучше…
Старая Цэрэнлхам знала много улигеров — народных преданий, легенд и сказок. Улигеры были разные: веселые и грустные, о людях и животных. Максимка слушал их с затаенным дыханием, хотя не все еще понимал.
Однажды она рассказала Максимке легенду о журавлях-девушках.
…Когда-то на берегах синего Керулена жило кочевое племя самых мирных людей на свете. Люди эти пасли отары овец и табуны лошадей, разводили верблюдов. Раз в году, перед великим кочевьем, собирались все вместе. Мужчины играли в свои военные игры: боролись, стреляли из лука, скакали на лошадях, состязались в силе, ловкости, сноровке. Женщины танцевали веселый танец биелэх. Над Керуленом звенели песни радости и счастья.
Но однажды небо закрыла большая черная туча и на много-много дней скрыла солнце. Потемнела Керулен-река, в берега ударила пенистой волной. Потемнела степь.
Пользуясь темнотой, с той стороны, откуда вставало солнце, к берегам Керулена пришли Враги. Они были злее степных шакалов и кровожадных волков.
В войлочные юрты — жилища кочевников пришло горе. Враги нападали на пастухов и табунщиков, отбирая и угоняя скот, они сжигали хотоны и айлы, они убивали стариков и юношей и уводили в плен девушек. Застонала, заплакала земля керуленская.