Кони пьют из Керулена
Шрифт:
После очередного налета па берегу реки собрались мужчины всего племени и стали думать, что теперь им делать. Тогда поднялся самый почтенный и самый мудрый старец и сказал:
— Мы должны защищать свои пастбища, свои юрты, своих жен и детей. Но если будет это делать каждый сам по себе — пришельцы покорят мирный Керулен и всю степь сделают мертвой.
Почтенный и мудрый старец оглядел всех и добавил:
— Есть ли у нас баторы?
И тут все юноши, а в юности каждый считает себя батором, в голос ответили:
— Родную степь и родные очаги мы защитим. Только дайте
Дали юношам и коней и луки со стрелами. В тот же день заняли воины сопку Бат-Ула, что высится за Керуленом и над всей степью, и стали ждать врага с той стороны, откуда восходит солнце.
День стоит дружина, другой стоит, третий… Но нет врагов. Сморилась, устала дружина. На четвертый день воины-дружинники слезли с коней, упали на каменистую землю и уснули. А злодеи, видно, того и ждали. По неглубоким распадкам, под прикрытием невысоких холмов они прокрались к самому Керулену.
Первыми врагов увидели женщины из кочевья. Но как предупредить спящих воинов?
Тогда самые красивые девушки кочевья сбежались на берег Керулена, напились живой речной воды и, взмахнув руками-крыльями, взмыли в синее небо журавлями. Девушки-журавли опередили врагов. Прилетев к сопке Бат-Ула, где спали юные богатыри, они мощными трубными кликами разбудили воинов.
Проснулись воины, схватились за луки и стрелы, вскочили на горячих коней и ринулись на неприятеля.
Три дня и три ночи шла жестокая сеча. Девушки-журавли кружились над полем боя, своими кликами воодушевляя юных баторов. После трех дней и ночей ни одного пришельца не осталось.
Песнями и кумысом встретило кочевье победителей-баторов. Начался праздник. И пока он звенел весельем, девушки-журавли кружились в голубом небе, а потом с печальными кликами улетели в далекие неведомые края. Девушки, став птицами, в родное кочевье уже не могли вернуться.
…Много, много времени прошло с тех пор. Но девушки-журавли не забывали родного Керулена. Каждый год с приходом весны они, нарядившись в новые весенние платья, в белые пуховые шапочки, прилетают на свою родину. Долго кружат в небе, оглашая степь веселыми и громкими звуками.
— Курлы, курлы, курлы!
По утрам, когда степь заливается солнечным светом, когда на травах лежат серебристые росы, журавли опускаются па землю и начинают свои весенние игры. Они кружатся в величаво-плавном, размеренном танце, похожем на весенний танец девушек-степнячек — биелэх. Люди выходят из юрт, путники останавливают скакунов на дороге, чтобы — полюбоваться чудесным хороводом журавлей-красавок.
В любовных играх-танцах журавли выбирают себе подруг. А потом попарно поселяются невдалеке от стоянок пастухов. Девушки-журавли стремятся служить человеку, и если это им удается — постеречь скот подобно умной собаке, вернуть своим бранчливым криком или чувствительными ударами клюва в морду теленка, ушедшего далеко от юрты, прикрыть от орла-беркута ягненка, веселыми поклонами и пляской позабавить хозяина юрты — испытывают радость. А люди отвечают на это добротою и лаской.
Наступает осень. Журавли-девушки собираются в стаи, поднимаются высоко в небо и
— Курлы, курлы! — несутся их клики из-под облачных высей. — До свидания, люди! Мы вернемся к вам… Курлы, курлы…
В такие вечера, когда бабушка рассказывала улигеры, спать ложились поздно. Максимка забирался под шубу и мгновенно засыпал. Ему в эти ночи снилось всегда что-то хорошее, а что именно — он потом никак не мог вспомнить. А старая Цэрэнлхам, скрестив под собою ноги, оставалась сидеть возле очага.
Потрескивал ядреный морозец. Конь, застоявшийся в городе, бежал резво. Скоро Алтан-Цэцэг увидела дымок над бабушкиной юртой. Пустила коня легким галопом. Максимку замётила невдалеке от юрты. Он, одетый в теплую баранью шубу и шапку, как толстый тарбаганчик, стоял перед россыпью камешков. Напротив Максимки сидел Сторож. «Отару пасет», — догадалась Алтан-Цэцэг. Крикнула:
— Максимка!
С веселым лаем навстречу кинулся Сторож. За ним— Максимка. В дверях юрты появилась бабушка.
Алтан-Цэцэг прожила у Цэрэрлхам три дня. Потом, забрав Максимку, вернулась в город, намереваясь здесь прожить до конца каникул. Но случилось так, что Максимку снова пришлось отвезти к бабушке. В один из вечеров отец пришел крайне возбужденный и взволнованный. За ужином Алтан-Цэцэг спросила:
— У тебя какая-то неприятность, папа?
— В «Дружбе» что-то неладно.
— Нарушение границы?
— Начался массовый падеж строевых лошадей в табуне, приготовленном для передачи Красной Армии. Подозрение на сап. И о Ванчарае-младшем известия непонятные.
Никаких других подробностей отец или не знал, или не хотел говорить. Попросил приготовить что-нибудь в дорогу.
— Когда выезжаешь?
— На рассвете.
— С кем?
— С главным ветеринарным врачом из сельхозуправления.
Алтан-Цэцэг вдруг захотелось побывать в «Дружбе», встретиться с Тулгой, с Жамбалом, Цогзолмой, Дамдинсурэном, Самбу. Два года, прожитые там, многому ее научили.
— Папа, а место в машине найдется?
Лодой поднял голову, посмотрел на Алтан-Цэцэг, перевел взгляд на внука, сказал:
— Только без Максимки. Не на прогулку едем. Максимку оставим у бабушки.
Максимка, услышав о бабушке, обрадовался, захлопал в ладоши. Алтан-Цэцэг огорчилась: «Отвык от матери».
Полгода назад, когда на заседании правления обсуждали заявление беглого ветеринара Ванчарая, разговор был крутым. Ему высказали в глаза, что он жалкий и презренный трус, что своим бегством он опозорил и себя, и весь род Ванчараев. И если его соглашаются спора принять на работу, то не столько потому, что в объединении не могут обойтись без ветеринара, сколько из-за желания дать Возможность молодому человеку честным трудом смыть этот позор. От хорошего отвернуться легко, научиться хорошему трудно. Вот и хотят члены правления, чтобы Ванчарай научился хорошему, стал знающим специалистом, оправдал делом средства, затраченные на него государством.