Конспект
Шрифт:
Говорили они не по-украински и не по-русски, а на широко распространенной смеси этих языков — говiрцi, но изредка, хотя и с некоторым напряжением, — на почти правильном украинском или почти правильном русском. На работе, — к слову пришлось, — я спросил об этом.
— Так нам легше. Та хiба вона вже така неприятна?
Бывать у них приятно и интересно. Взрослые охотно говорят на отвлеченные темы, детвора рада моему приходу. А их разговоры, особенно — застольные, открывали мне такие стороны жизни, и хорошие, и страшные, о которых я иногда даже не догадывался,
— Не пропадешь, пока у людей есть совесть. А переведутся люди с совестью — то и будет конец света.
Никакой натянутости или скованности. Но бывал у них не часто — не хотелось злоупотреблять гостеприимством.
В лабораторию зашел мастер обмоточной мастерской:
— Аня, пойди погуляй. У меня разговор к Григорьичу.
— А у меня срочное оформление документов.
— Ничего, подождут.
— Никуда я не пойду. Какие секреты на работе?
— Григорьич, ты ей начальник или как? Скажи свое слово.
— Так ведь за моторами приехали, ждут. Если что-то очень срочное, давайте выйдем.
— Петр Григорьевич, не уходите, — говорит Аня. — Вам скоро подписывать.
— А я вернусь к тому времени.
В безлюдном уголке двора он пытается вручить мне пачку денег и объясняет: это моя премия за рацпредложение — бабоньки собрали. Я отказался наотрез, он уговаривает: они знают, что это я придумал усовершенствование...
— Откуда знают?
— А это не секрет. Знают, что за такое положена премия и почему ты ее не получаешь. А совесть-то у них есть, вот и скинулись. Это ж не побор какой, не хабар, — это от души, это... это...
— Магарыч.
— Верно! Именно — магарыч. Что тут плохого? Возьми, Григорьич, не обижай людей своей гордостью.
Ясно: отказ не поймет. Что же делать? Ага!
— При чем тут гордость? Рассудите спокойно. Бабоньки есть бабоньки, кто-нибудь обязательно проговорится. А потом что? Сначала — слухи, потом — расследование. Вы думаете — ваша хата с краю? А кто деньги собирал?
— Да не собирал я, только взялся передать.
— Но все равно — участник этого дела. Каслинский знает?
— Что ты! Не знает. Ты уж, Григорьич, ему не говори. Что ж теперь делать? Неужто вернуть?
— Что хотите, то и делайте, только я денег не возьму — не хочу рисковать. Ведь и бабоньки погорят — расценки им тогда срежут. Вот и объясните им, чтобы молчали.
Подписывал документы, приготовленные Аней.
— Ну, что — не взяли?
— Что не взял?
— Да деньги. Вы думаете — я не знаю? Ну, конечно: у Ани подруга — обмотчица.
— Не взял. А вы сомневались?
— Так и знала, что не возьмете. И правильно!
8.
В теплую погоду, когда шел с работы, часто видел сидящего на крыльце сторожа, старого-престарого, низенького, коренастого, напоминавшего по сходству с иллюстрацией деда из гоголевского «Заколдованного места». Рядом с ним аккуратно разложены торбочка с вырисовывающимся в ней контуром кастрюльки, книжка и на ней — очки, кисет и на нем трубочка-носогрейка и еще цiпок-палка, с которой он ходит. Ниже,
— Ничего не забыл из своего хозяйства?
— Радiй, що не забув.
— А чего это я должен радоваться?
— Бо послав би тебе по забуте.
И я, как все другие, стал здороваться со стариком. По дороге на шахту увидели идущего навстречу старика. Он в кожухе. В одной руке палка, в другой — торбочка. То опережая его, то отставая, бежала собака, та самая, которая сидит с ним на крыльце.
— Далеко встречает собака, — говорю спутникам.
— Да нет, Григорьич, это его собака. Он с ней на дежурство ходит.
Подъезжаем ближе. Видны латки на кожухе. Видно как ему трудно передвигать ноги.
— Сколько ему лет? Не знаете?
— Наум, а сколько ему было, когда мы помогали ему хату ремонтировать?
— Было... 79. Значит, теперь 81.
— Ого! Ему бы на покое жить и сказки правнукам рассказывать.
— Эх, Григорьич! А жить на что? Они вдвоем со старухой, больше никого. Какой уж тут покой? У нас он хоть рабочую пайку получает, да на старуху — хлебную карточку и хоть что-нибудь да перепадает. Ты не смотри, что он плохо ходит — он еще крепкий. Когда мы с ним хату его ремонтировали, Наум с ним боролся.
Они оба засмеялись.
— Было такое дело, — говорит Наум. — Кончили работу, выпили, закусили, старик стал прошлое вспоминать, разошелся и захотел бороться. Давай бороться, — и все тут! Ну, я и вышел. Может он когда и был сильным, но чувствую — положить его могу. А мне его жалко — ведь расстроится, сильно расстроится. Могу и поддаться, чтобы он меня положил, мне не жалко, так ведь догадается, что поддался, и тогда, конечно, обидится. Ну, я и вроде как стараюсь, стараюсь, а положить его не могу и ему не даю меня положить. Пыхтели, пыхтели и признали ничью. Ну, старик радовался!.. — Они снова засмеялись.
— Собака у него хороший сторож. — Кажется, — что на заводе воровать? А был случай — ночью кто-то полез через забор, а старик пустил собаку. Так он еле ноги унес, хорошо еще, что не успел с забора слезть, а то было б дело.
— А как это получилось, что вы его хату ремонтировали? Нанялись, что ли?
— Как это нанялись? За деньги, что ли? Ну, ты скажешь... Как это язык у тебя повернулся? Сколько лет вместе работаем, а ты — нанялись!..
— Ну, извините. Не сообразил.
Вышел из цеха когда уже стемнело. Во дворе безлюдно. Сидя на своем месте, старик читал под лампочкой. Поздоровались. Собака посмотрела на меня, на старика и снова положила голову на лапы. Старик сказал, снимая очки: