Конспект
Шрифт:
— Не допомагають уже i окуляри.
— То давайте я вам почитаю.
— Та не дражни старого.
— А я справдi.
— Хiба в тебе є час?
— Якраз зараз i є.
— Тодi сiдай. Їсти хочеш?
— Спасибi, я обiдав.
— Та коли це було?
— Та коли б не було, а їсти щось не хочеться.
— А дома тебе не ждуть?
— А я тут один.
— А сам звiдкiля?
Поговорили, потом я взял книжку и удивился: «Вечори на хуторi бiля Диканьки». Впервые вижу Гоголя в переводе на украинский. Посмотрел когда издана — в прошлом году. Снова удивился: издана теперь, когда украинизация свернута.
— Уперше читаєте?
—
Еще поговорили. Наверное, старик был рад любому собеседнику. С тех пор, когда я задерживался, и во дворе было уже безлюдно, а я никуда не торопился, — мне редко было куда торопиться, — подсаживался к старику, читал вслух, а больше слушал его рассказы и рассуждения о жизни.
Имени-отчества его не помню, а фамилию не забудешь: Хайнетак. Он был не только любителем чтения, но интересным человеком и хорошим рассказчиком. Родился в Бахмутском уезде. Его отец, когда ездил с чумаками, брал и его, ребенка, с собою:
— Привчав чумакувати. Так чумаки перевелися.
Парубком возил на волах почту из Бахмута в Макеевку.
— Лежиш на возi, люлькою попихуєшь, а воли самi дорогу знають. Навкруги степ, могили, де-не-де хутори по балках. Як звечорiє — бiля отари зупиняємось, чабани до казана запрошують. Посiдаємо, та й пiдуть балачки.
Старик рассказывает, а мне вспоминается «Счастье» Чехова.
— А потiм де робили?
— Де тiльки не робив: i по экономiях, i по шахтах, i по заводах. От тiльки коногоном не мiг робити — коней жалко.
— А свого хазяйства не було?
— Нi, не було. В батькiв багато дiтей було, так я змалку — у наймах.
Он был живой историей Донбасса — при его жизни сложился этот крупнейший промышленный район.
— А на вiйнi були?
— Довелося. 3 турком воював. А потiм уже не брали.
— А дiти у вас є?
— Були. Два сина i дочка. Дочка ще дитиною померла, сини загинули, один — у японську вiйну, другий — у... як її... iмперiалiстичну.
— А онуки є?
— Були, а тепер — хто ж знає? Невiстки повиходили вдруге та пороз’їжджали, i слiду не залишилося.
— А ваши брати та сестри?
— Нiкого вже нема. Я був наймолодший.
Хайнетак искренне и настойчиво звал меня к себе в гости, и, чтобы не обидеть старика, я заставил себя в выходной день пойти к нему, а потом с удовольствием, хотя и изредка, еще несколько раз бывал у него. По одну сторону недлинной окраинной улочки сразу за домиками начинается пологий склон балки, и линия оград из породы здесь — ломанная: сколько земли осилили — столько и огородили. Но и за оградами росли кукуруза, подсолнух, тыквы, картошка и всякие овощи, паслись козы, привязанные к вбитым в землю кольям, а ниже, на более крутом склоне — кусты терна, шиповника и редкие деревья дикой груши, среди которых с воинственными криками носились мальчишки. После нагромождения халуп и землянок на склонах других балок такие улочки с деревьями вдоль оград и слоем печной золы, заменяющим мостовую, выглядели почти аристократически.
Дом старика, пожалуй, — самый маленький на этой улице: кухня с русской печью, комната и большая кладовая. Когда входил, увидел над полкой на белой дверной раме черный крест. В Сулине и в начале моей жизни на Сирохинской в страстной четверг по вечерам видел множество цветных огоньков, двигавшихся вместе с народом, шедшим из церкви. Это в фонариках с разноцветными стеклами или разноцветной бумагой несли свечу
В кухне и в комнате висят, лежат на подоконниках и приятно пахнут пучки трав. В комнате — полки с ситцевыми занавесками, за которыми кое-где видны корешки книг. Сбоку от дома против ворот — большой сарай с несколькими дверьми и одним окошком, летняя кухня под навесом, погреб, и за высокой загородкой, сделанной из чего попало, включая фанерки и картонки, гуляют куры с петухом. Возле дома — цветники, любовно ухоженные, как когда-то у нас на Сирохинской, за ними — фруктовый садик, а большая часть огорода — на склоне балки, за оградой. На нем отпечаток необжитости и обветшалости.
У хозяйки дома, как у моей бабуси, спокойно-печальное лицо, и, как моя бабуся, она часто читает Евангелие, даже тогда, когда у нее что-нибудь варится или печется. Старики гостеприимны. Приятно сидеть в их садике за столом и слушать неторопливые рассказы старика о далеком прошлом. Теперь я жалею, что по возвращении домой не записывал его рассказы. Раз я принес бутылку водки. Хозяйка поставила круглые стопочки из толстого зеленого стекла, старик налил водку. Я пожелал им здоровья. Хозяйка сказала: «На все добре». Старик удивил меня тостом: «Будьмо лихi!» Хозяйка только пригубила. Старик, закрыв бутылку пробкой, сказал:
— Оце хай буде край. Я свою норму вже виконав, а ти ще встигнеш. Ото ж пляшку забереш.
— А я дома не п'ю. Так що ж менi кожного разу її до вас приносити?
Они засмеялись, и бутылка осталась у них.
Шел дождь, и меня оставили ночевать. Хозяйка спала в комнате на кровати, хозяин и я — в кухне, он — на печи, мне постелили на полу. Стучал дождь, похрапывал старик, изредка непонятно что потрескивало. Светились синий огонек лампады и его отблеск на иконе. Сквозь сильный аромат трав пробивался запах подсолнечного масла. Утром спросил у хозяйки где они достают лампадное масло.
— Та де ж його вiзьмеш? Нiде нема. Олiю наливаю.
У них было много книг, в большинстве — изданных до революции и даже в прошлом столетии: толстый том Гоголя, отдельные произведения других русских классиков, «Беглые в Новороссии» Данилевского и незнакомые мне писатели, из украинской классики — «Енеїда», «Кобзар», Квiтка-Основ’яненко, Панько Кулiш, Марко Вовчок, Стороженко, из европейской — «Путешествие Гулливера», «Робинзон Крузо», Виктор Гюго — перечисляю то, что запомнилось. Издания послереволюционные — почти исключительно украинская классика: Нечуй-Левицький, Панас Мирний, Гринченко, Винниченко... — опять перечисляю то, что запомнил. Но больше всего книг было по истории, и не только России и Украины, а и древнего мира, средних веков, географических открытий, Великой французской революции, Наполеона, какая-то «Всеобщая история»... Не смог скрыть удивления, и старик сказал: