КОНСТАНС, или Одинокие Пути

Даррелл Лоренс

— Будем понемногу устаревать, отходить от современной жизни.

— Сомневаюсь. Еще многое предстоит сделать.

— Где?

— В городе! Мы возвращаемся!

— Все? В мертвый город?

— Все, кто еще жив. Выжившие благодаря любви. Об этом они размышляли с сомнением, даже с неприязнью.

— В легендах о тамплиерах, — сказал Обри, — есть одна о Тайной вечере, которая будто бы происходила в Авиньоне. Если пятеро сели за стол, кто из них Иуда? Вот вам загадка, не имеющая ответа.

— А Констанс тоже возвращается?

— Конечно! В Констанс ключ ко всему.

Будущее стало казаться немного более ясным. Во всяком случае, для Обри это было бы еще продвижением вперед — дополнительная возможность выздоровления. В клинике он мог бы пролежать еще много месяцев, одурманенный обезболивающими лекарствами, далекий от реальности, которая растворялась бы, как таблетка в слюне.

— В моем варианте романа, — сказал он, — я после войны

возвращаюсь в Прованс с великанами-людоедами, скрывшись от мирской суеты в Верфеле. Этого мало; что-то не так в их несчастливой любви — надеюсь, с этим вы мне поможете. Наша реальность была более захватывающей, чем литература, и это непростительно. Теперь мы посмотрим на прошлое с разных точек зрения и с разными корабельными командами, так сказать.

— Можно мне выйти из игры, уехать прямо сейчас? — злобно крикнул Сатклифф. — Скажем, в Индию или Китай?

— Вы хотите вернуться обратно к жизни и не можете, — с горькой улыбкой произнес Блэнфорд. — Я тоже не могу — ведь это снова к чертежам, к копирке. Обратно в Авиньон! Из Авиньона есть только две дороги — путь наверх и путь вниз, что, в сущности, одно и то же. Две розы принадлежат одному семейству и цветут на одном стебле — Маркиз де Сад и Лаура — точка, где встречаются крайности. Страсть, отрезвленная болью, amor fati, [224] охлажденная плотью. Старый любовный треугольник, из которого Платон выводил Брачное число, заимствованное у Пифагора, треугольник, у которого гипотенуза имеет значение «пять».

224

Любовь к року, фатализм (лат.).

— Фу-ты ну-ты! — непочтительно произнес Сатклифф. — Вам все равно не увести меня от поиска идеальной дамы, хозяйки сексуального тангенса, les 'el'ements limitrophes. [225] Я требую права на праздную любовь, на Лауру, не ведающую своей судьбы, femme fatale, f'eotale, f'eodale. [226]

— Вместо этого у вас будет лишь тибетское дыхание «в пять стадий», «лошадь» или «конь» белого света [227] и колоссальная тишина, не имеющая определенных границ. Высокое дерево с живительным соком, застывшим в жилах.

225

Смежные элементы (фр.).

226

Здесь: Женщина роковая, зарождающая, подавляющая (фр.).

227

Видимо, имеется в виду «конь бледный», и на нем «всадник, которому имя "смерть"». Откровение св. Иоанна Богослова (6;8). (Прим. ред.)

— Тогда где?

— В Авиньоне, который называют розой мира.

Глава четырнадцатая

На берегу озера

Начинавшийся день был необычно теплым, и Блэнфорд почувствовал, что не может больше лежать в палате, глядя на манящие зеленые лужайки и дальше, на тихие голубые воды озера. Почему бы не устроить вылазку на природу? До первой операции еще два дня.

— Кейд, — сказал он, — сегодня у меня день рождения, и я хочу подышать свежим воздухом. Мне хочется прокатиться по берегу озера. Надо отпраздновать день рождения маминой смерти. Давай сюда кресло и плед и не забудь свою Библию. Ты будешь читать мне, как обычно читал ей.

К удивлению Блэнфорда, слуга как будто обрадовался, когда наконец-то сообразил, в чем дело.

— Отлично, сэр.

Завернутый в плед, уложенный в железную колыбель, Блэнфорд практически не чувствовал движения резиновых шин по набережной. Он все еще был немного сонным, немного оглушенным успокоительными таблетками, и его мысли разбегались в разные стороны, не соединенные единым сюжетом.

— Кейд, нам никогда не увидеть греческую драму такой, какой ее видели сами греки.

— Да, сэр.

— Для них это было искуплением.

— Да, сэр. Мне читать? Откуда? Хотите, начнем с «Вначале было Слово»? [228]

— Нет, лучше с «Господь — Пастырь мой». [229]

— Отлично, сэр.

Слова проникали глубоко в душу, и он чувствовал, что тронут до самого нутра, ненасытно алчущего этого великолепия, этого английского языка, которого больше не существовало. Тем не менее, слушая Кейда, думал он совсем

о другом, о пропавшем эссе Ницше об Эмпедокле, о безумии, об эволюции, о появлении мужчины из лона неотделимой от своего времени женщины и вообще о природе. Об иле и тепле, и о растениях, убаюканных журчанием воды, и об инфузориях, и рыбьих зародышах. Создатель просовывает руку в перчатку по локоть, словно в колбасную оболочку, а потом вынимает ее, но взаимодействие животворных клеток уже началось. Таинственный, но уже предопределенный набор из рук, ног, глаз, зубов постепенно превращается в нечто завершенное: точно так же развиваются составляющие разума, электрический ток — ощущения, воображение, восприятие, познание: и все это держится вместе, благодаря центробежным силам вращающегося мира. Здорово! И потом, этот постепенный переход от одной формы к другой… саженец становится деревом, рыба человеком. Мысленное зрение выведет его к интригующим краскам, словам, мелодиям, а самое главное, понудит его украшать, восславлять и обустраивать свое тело — при жизни как храм, после смерти — как усыпальницу. Это породило постепенно гордыню, а потом и страх. Рога бога выросли на всех его святилищах, и человек сошел с ума, когда посмел постичь!

228

Первая фраза Евангелия от Иоанна (1; 1). (Прим. ред.)

229

Псалтирь (Пс. 22; 1). (Прим. ред.)

Человек открыл для себя огонь, вино, оружие и инструменты, а также каменные опоры для строительства, загадочную формулу Пифагора, власть золота. (Каждый человек сам себе пирамида.) Но вырваться полностью из-под опеки матери, чтобы понять суть Смерти и прийти к соглашению с ней, даже обуздать ее, как он обуздывал реки, — нет, этого человеку не дано. (Может, друиды умели это делать?)

Голос Кейда пересыпался, как гравий на дне словесной реки; его корявая дикция возвращала словам их природную мелодичность. Гласные набухали, как надутые паруса. Тем временем разум Блэнфорда играл в «классы» среди его любимых мыслей, которые однажды могли бы войти в его прозу. «Кризис грянул, когда древний человек впервые нарушил границы «брачного сезона», отчего его потом подстерегал риск утраты желания. Само существование человечества было под угрозой — из-за настигших его холодности и безразличия. Напуганное божество, Природа, создало особо прекрасную опору — в виде Красоты, чтобы подстегнуть его пыл. Что может быть более неестественным, более восхитительно порочным? Глядя в глаза друг другу, любовники видят больше того, что помнят друг о друге, они видят «это» и тотчас смиряются и сдаются. Тело преклоняет колени, чтобы войти в образ матери, как в собор, и умереть, — чтобы плодородная личинка смогла выносить свою бабочку, новорожденную душу, а именно — ребенка».

— …Ибо в средине жизни настигает нас смерть, — сказал Кейд.

Конечно же, упрямо продолжал свои размышления Блэнфорд, греческий идеал красоты был замечательным изобретением, потому что его значение распространялось на все остальное, проецировалось, как луч, из собственного бесценного тела человека. Мастер и его изделие поднимаются до уровня настоящего искусства. Красота может быть, как аромат мускуса, даже в утилитарных механизмах: заменяемые части должны быть пропорциональны и привлекательны (словно callipygous [230] женщины с ляжками великолепных очертаний). Существует не только физический, но и интеллектуальный оргазм, абстрактный, как бумажные деньги, как музыка или дождь. Поэт чахнет, страдает и зовет свою Музу — такова индивидуальная интенсивная терапия для романтического инвалида! Нельзя безнаказанно заглянуть в будущее Евы, потому что она несет в себе семена идеи Смерти!

230

Прекраснобедрые (греч.).

В течение нескольких смертных часов тела начинают распадаться — распускаться, как старые свитеры, вновь рассеиваясь в неопределенном хаосе, мульче, грязи, merde [231] разума. Одержимые жаждой преследования призраки! Тени мировоззрения лютеранина, осознающего себя лишь червем, перенятого у толстых кишок с их вязкими шифровками. Великие дамбы сознания пропускают лишь струйки реальности — жажда дело обычное, воды жизни вечны. Сознание привычно трудится, но какое мировоззрение может оно выработать у несчастного невротика-христианина, лишившегося своей изначальной невинности? Кейд, между тем, умолк и теперь шагал с опущенной головой, уставясь под ноги.

231

Дерьмо (фр.).