Константин Коровин вспоминает…
Шрифт:
Издох кривой Волчок у сапога друга своего Кольки…[502].
Дурак
Грязной дорогой поздней осенью ехал я со станции с приятелем своим - драматическим артистом. Телега возчика кренилась дорогой из колеи в колею по проселкам. Колеса вязли в лужах. Далеко над лесами светилась узкая полоска осенней зари. Такая грусть…
Вез нас молча закутанный в армяк крестьянин - попутчик из соседней деревни.
–
– Трогай…
Лошадь стала.
– Вот, чего тут… - сказал возчик, - кака лошадь… старуха. Хорошу лошадь на войну взяли… сына тоже угнали… На кой ляд эта война-то пошла… - И он дергал вожжи.
– Царь-то нешто не видит, как мужик живет. Поругались цари-то: «Отдай, - говорит, - твое царство». А наш ему: «Отдай, - говорит, - твое…» Ну, и пошло! Значит, теперь силком пошло - кто у кого отымет царство-то… А я осину спилил, в казеннике, так меня лесничий застал, да три с полтиной штрафу… Вот тебе што. Три-то с полтиной у меня нету. А он вот, лесничий-то, так и так меня. «Чего, - говорит, - у самой дороги пилишь…» А ведь вот не знает, как я ее - ежели из лесу - до дороги-то допру, с эдакой-то вот животиной… - показал он на лошадь.
– Она и с дороги-то возьмет ли еще, не знаю…
– Ну что же, штраф-то уплатил?
– спросил я мужика.
– Нет, у меня нету, пущай сажает. Тольки не посадит, попугает, помучает - боле ничего.
И опять мы ехали молча. Уж зорька потухала за далекими лесами.
– Да… эх, мать честная… - сказал крестьянин, спускаясь с пригорка, - ы-ы-ы… ну… сердешная, чего… От сына-то нет вести… Помер он аль жив, невесть… У меня было двенадцать рублев, так ему, когда пошел на войну отдал десять, сахару на дорогу купили, чаю, чайник жестяной, иголки, нитку, пуговиц… А то как же, надо все… А три с полтиной теперя нету, как хошь. Ну, сажай, пусть сажает, отсижу… Я уж сидел, черт с ним, с анафемой. Да это не наш лесник-то, я на объездчика попал… Старается, себя показывает перед начальством… Анафема… Осину-то жалко, она сгниет - боле ничего. Эх, трогай, грех неровный… - понукал он лошаденку.
– Я тебе дам три с полтиной, - сказал я возчику.
Он как- то сразу повернулся весь, откинулся и посмотрел на меня серыми глазами с удивлением.
– Да ну, - сказал он, - вре… Правду дашь?
– Он снял обеими руками большую рваную шапку и поклонился. Помолчав, сказал: Отдам, значит, теперь им, анафемам… Только осину мне не отдадут. А я уж лучше отсижу, пущай… Я на трешницу куплю опосля пяток эдаких-то. Надо мне - и печь подпереть, да и сзади кренит избу - не упала бы, вот что… Да я уж думал - пущай падает: сына угнали… Вот одно - внук есть. Старуха тоже… Жена сынувья ушла в работницы, внука жаль… Эх, ну трогай, грех неровный… Скоро вот за мостом… дотягивай… Живот тоже - в чем душа держится… Отслужила, знать, службу, сердяга, едва идет…
У крыльца дома моего я отдал три с полтиной крестьянину и еще рублевку за подводу.
Он пристально смотрел на деньги. Сначала спрятал их в дырявую шапку, потом вынул, думал - куда спрятать. Запихал за голенище грязного сапога.
– Ну, ладно… - сказал он как-то тихо.
– Вот што: я тебе, барин, возка три хворосту привезу. Оно не много, я знаю, но вот уж живот-то у меня… - показал он на лошадь, - плох… Вот кады снег падет, тады привезу, легче будет… Ты потерпи, недолгу… сдел милость… Я-то пойду отсижу. А деньги… то, се надо… Внуку портки,
Вечером за чаем сидели у меня сосед мой крестьянин Феоктист Андреевич, приехавший со мной артист и слуга мой, Ленька. Феоктист сказал мне, что крестьянин, который привез меня, - Кузьма из Никольского.
– Версты четыре отселе… из деревни, бедный он, все сам через себя. Потому - с дурью он. Почитай что полгода по каталажкам сидит. От дури… То за лес - ворует, ума эстолько нет. Рубит у дороги, не хоронясь… Через лошадь свою все. Дерево выберет ядреное, а ей не свезти… Сидит. Пилит, рубит дуром. В непогоду надо, в ночь, когда ветер воет. А он прямо вот… тихо, кругом слыхать. Прямо на виду. Дурак, значит, выходит - куда ему! Ну и сидит… На станции жандару, - смеясь, говорил Феоктист, - жандару сказал: «Во, - говорит, - што. Царя, когда увидишь ежели, скажи, - говорит, - ему: полно воевать-то, на кой она ляд, война-то…» Ну што ж, его земской вызвал - ну, сидел в тюрьме, с месяц сидел. Видют - дурак, ну и отпустили.
– Ну что за охота говорить о дураках? Вот я приехал на охоту, - сказал мой приятель артист.
– Хорошо бы узнать, где здесь водопой.
– Водопой?
– переспросил Ленька.
– Какой такой водопой?
– Ну, какой водопой, ну где лоси и олени здесь воду пьют:
– Ну, это неизвестно, - сказал я, - река здесь кругом и болота, ручьи… Много воды, кто ж их знает, где они пьют, где их водопой…
– Хороши охотники, - заметил, огорчаясь, артист.
– А я был уверен, что на водопое возьму лося.
– Да ведь есть такое место, - сказал Феоктист.
– А где же?
– спросил я.
– Да вот, - уверял Феоктист, - есть. Много про то я слыхал. Тут недалече, на Ремже, повыше мельницы, с версту отседа, не боле. Там, под кручей, видали лосев - по ночам пьют воду, мельник сказывал. Там лоси завсегда держутся… Глухо место, и днем нипочем не пролезешь, заросль такая и топь… беда. Там, в версте, лесник этот самый, что поймал Кузьму, живет. Вы знаете его, Кинстинтин Лисеич, вы у него картину списывали.
– Как же, знаю, - ответил я.
– Андрей Иванович, человек хороший.
– Пойдемте к нему, - предложил артист.
– Ночь тихая, - говорю я, - что ж, пойдемте.
Было еще не поздно. Мутная осенняя ночь, тишь кругом. Пахло сырым листом, землей, когда мы шли краем леса у речки. Сапоги вязли в разрыхленной тропинке. Темнели леса, потеряв покров листьев. Серое небо светилось в тучах, за которыми прятался месяц. За ветхим мостом через речку показался стеной большой темный лес. Широкий проселок поворачивал кверху, и лес все становился больше и больше. С краю его мы увидели огонек в доме лесничего.
Приветливо нас встретил Андрей Иванович, захлопотала жена ставить самовар. К столу подали меду, лепешки, грибы.
– Вот рад!
– говорил лесник.
– Мы к вам ночью норовили, - сказал артист.
– Слышал я, что здесь недалеко водопой, лоси пить приходят.
– Есть, есть… - сказал лесник, - это точно. Только где ж - пройти туда невозможно. Топь. Пытали. Вот Казаков со станции тоже хотел лося стрельнуть. Нет, не подойдешь… он сам едва из топи живой ушел. Ведь там глубь какая… А вот лосям можно, они знают, как где прыгнуть. А где ж человеку до их… Я ведь видал, он чисто стрела махнет; глядеть красиво: рога-то на спину кладет и летит - чисто птица. Ну и краса…