Конторщица 3

Фонд А.

— Но вы здесь не прописаны, Элеонора Рудольфовна, — злорадно подсказала комиссии Клавдия Брониславовна. Толстячок всё записывал.

Элеонора Рудольфовна вспыхнула и злобно посмотрела на уже бывшую подругу.

— Не прописана, — согласилась она и добавила, — но согласно нашей советской Конституции, дети должны ухаживать за престарелыми родителями. Мое здоровье не в том состоянии, чтобы я могла ухаживать за собой. Поэтому проживаю сейчас у сына.

— А сын где? — влез в разговор сутулый.

— В больнице он.

Временно. Лечится, — Элеонора Рудольфовна неодобрительно мазнула по мне укоризненным взглядом.

— Справочку покажите и паспорт с пропиской сына, — потребовал сутулый.

— Пожалуйста, секунду, я сейчас принесу, там, в сумочке, — засуетилась Элеонора Рудольфовна, сбегала в комнату и через полсекунды бумажки были уже тут.

— Эм… это что, психиатрическая лечебница? — недовольно поморщилась женщина. Толстячок что-то записывал.

— Да, мой сын — он творческий человек… с тонкой ранимой душой. Он — музыкант, очень талантливый музыкант…

— Давайте ближе к делу, гражданка, — нетерпеливо перебил разошедшуюся Элеонору Рудольфовну сутулый.

А я пыталась осмыслить услышанное. Так вот чем закончилось наказание для Горшкова. Вместо Колымы лидочкина бывшая свекровушка спрятала сынулю в психушку. Не удивлюсь, если к тому самому профессору, что лечил прежде Лидочку. Да уж. Кто бы подумал, как жизнь порой возвращается вот таким вот бумерангом.

— А вы где живете? — сутулый резко обернулся к Римме Марковне.

— Здесь, — гостеприимно распахнула дверь в комнату Римма Марковна. — А вот мой паспорт с пропиской.

— Но ваши соседи утверждают, что вы здесь не живете, — влезла в разговор женщина с алым ртом.

— А где я живу? На улице? — фыркнула Римма Марковна. Она уже вполне пришла в себя и рвалась в бой.

— У Горшковой она живет! — наябедничала Клавдия Брониславовна и показала на меня пальцем. — На улице Ворошилова. В комфортабельной квартире!

— Это правда? — сутулый обернулся ко мне.

Все затихли.

— Да, конечно, — кивнула я. — Римма Марковна жила у меня всё то время, когда я находилась несколько месяцев в больнице. Присматривала за ребенком. Не оставишь же пятилетнего ребенка одного. Но сейчас я выздоровела, и она вернулась обратно к себе.

— А между прочим её Света тоже живет здесь! — опять влезла Клавдия Брониславовна и мне захотелось стукнуть её чем-нибудь.

— Да, здесь, но это не ваше собачье дело, — отрезала я, и от моей отповеди у Клавдии Брониславовны задёргался глаз.

— Да, несколько дней Света поживёт здесь. По просьбе родной бабушки, — я указала на Элеонору Рудольфовну. — Внучка все-таки. Родная кровь. Я не могла отказать. Это было бы негуманно…

И тут в дверь опять зазвонили и через секунду раздался громкий, хорошо поставленный голос:

— Лидия, ты же обещала за мной зайти! И вообще, что здесь происходит?

На пороге кухни стояла возмущённая

Нора Георгиевна.

Глава 10

Я осторожно обошла кучу щебня и свернула налево, к цехам. Промзона встретила шумом и пылью. Уже дня два, как проводились ремонтные работы. Вроде как косметические. Но известкой заляпали всё, что только можно. Не знаю почему, но всегда считалось, что побелка лучше, хотя её никогда надолго не хватало, и каждый год приходилось поправлять всё заново.

И вот по-хозяйски начинали ходить бригады малярш, не обращая внимания, что в цехах своя работа застопорилась, что график ломается, — у них был свой график, более важный. Колючими ершистыми щётками они «выметали» и суровых мужиков-наладчиков, и гогочущих парней-практикантов из нашего ПТУ, и даже вездесущего мосластого кота (вездессущего, ха!) по кличке Шарикоподшипник (сокращенно Шушик), в чьи законные владения они вторглись и который очень ревностно переживал всю эту ситуацию, периодически оглашая окрестности злобными негодующими воплями.

Они были везде. Они были как Орда. Как саранча. Как чума. После них оставался тяжёлый известковый дух, который стлался по всему промышленному комплексу, намертво въедаясь в стены и потолок, от которого начинала болеть голова и сжималось горло, а густые меловые следы брызг красовались везде, куда только можно дотянуться. Приходилось следить, чтобы не вступить, не вляпаться, — на чёрных подошвах оставались сухие известковые пятна, которые потом запросто отпечатывались на свежевымытом полу в конторе, повсюду, доводя до истерики тетю Валю, суровую уборщицу, которую боялись все, и даже Алевтина Никитична.

Я подошла к ремонтному стойлу и нырнула в «туннель» из драной замызганной рогожки, отделяющей цех от внешнего мира и известковой взвеси. По ушам вмиг захлопали звуки наладки. С противным шуршанием «жя-жя-жя! жя-жя-жя!» — жамкал какой-то агрегат. Едко пахнуло мазутом и скипидаром.

Иваныч и Севка оказались на месте. И вместе с молодым прыщеватым рабочим (я вспомнила, он у нас числился запасным помощником мастера) с натугой тянули трос амортизатора от какой-то кривобокой бандурины. Закрепив её поровнее, они подошли ко мне.

— Вот, — сообщила я и протянула им пять свертков, — как и договаривались.

— Баловство одно, — крякнул Иваныч, принимая свёрток.

Но по глазам было видно, что доволен.

— Сейчас, — сказал он и ушел в подсобку.

— Вечно ты что-нибудь придумаешь, Лида, — покачал головой Севка, но остальные свёртки забрал. — В четвёртую бригаду отдам. Там знают.

— Так можно же и вот, товарищу, — кивнула я на помощника, который сконфуженно ковырял заусеницу на пальце.

— Кому? Фильке? — весело хмыкнул Севка, — да он же дундук у нас.