КонтрЭволюция

Остальский Андрей Всеволодович

В конце концов, она даже привыкла, почти не обращала на эти события внимания. Наверно, думала она, в эксгибиционистском смысле мы с ним теперь «живем», мы — как бы партнеры сексуальные. Не слишком-то приятно, конечно. Ну что же, потерплю, и не такое терпела. Раз уж без этого никак… то пускай!

Главное, Мыскин действительно отчаянно бился за право Наташи проживать в городе Рязани. И шел ради этого на подвиг. Он же — должностное преступление.

Время от времени он являлся с докладом — рассказать, что происходит на фронте борьбы против Наташиного выселения. Обставлялись эти визиты весьма конспиративно. Участковый приходил поздно вечером, одетый неизменно в штатское, на пороге оглядывался. Пугал

Наталью. Рассказывал про комиссию по выселению, которая никак не может собрать необходимые документы — уж он постарался, чтобы не смогла! Даже как-то просто выкрал кое-какие бумаги, а заново их собирать дело трудоемкое. Но вынужден был с грустью признать, что сколько веревочке ни виться, а концу быть. Саботировать работу комиссии вечно не удастся. При этом Мыскин так нелепо, так смешно свешивал набок свою странную голову, что Наталья не выдерживала — прыскала. А потом по-дурацки конфузилась и извинялась. Ну, в самом-то деле, человек старается, сообщает ей секретную фактически информацию — причем весьма печального содержания. Он унывает, а она хихикает, как легкомысленная девчонка, еще больше огорчая участкового.

Но тут откуда-то в голове у Натальи возникала удивительная фраза из пособия по разделке птицы: «Если кур резать в неправильном направлении, то они огорчаются». Как-то она вдруг взяла и неожиданно для самой себя сказала вслух:

— Если меня будут неправильно резать, я тоже огорчусь.

Это высказывание вызвало настоящий ступор у сержанта.

Попунцовев, он обиженно вымолвил:

— Не понял юмора.

Теперь уже Наталья покраснела — как бы он ни подумал, что она над ним издевается! Стала сбивчиво объяснять, что птицу, кажется, надо разрезать слева направо, а не наоборот, иначе горькая субстанция из желчного пузыря или из каких-то еще других внутренних органов попадает в мясо, и оно может горчить на вкус.

Сержант никогда не смеялся Наташиным шуткам, а только смотрел в упор на ее левое ухо, отчего ей было не по себе. Даже страшновато чуть-чуть делалось, и она пыталась вывести его из ступора, задавая уточняющие вопросы, что же происходит на этой комиссии, почему они так к ней пристают.

— Все дело в квартире, — отвечал милиционер, — кто-то на нее зарится.

— Ну, что же делать-то надо, в конце концов? Может, сдаться, уехать куда-нибудь?

Мыскин покраснел еще сильнее и сказал, не глядя на Наталью:

— Можно замуж выйти. Будете числиться домашней хозяйкой — а не тунеядкой.

Наталья вспомнила тут Семеныча и рассердилась.

— То есть если женщина становится слугой мужчины, то ей уже можно не работать, — прошипела она.

— Почему слугой? Если женщина занимается семьей, детьми, мужем, то это очень хорошо, общество должно это поощрять, — вступился за советскую власть сержант.

— А мужчина? Мужчина тоже может стать домашним хозяином, если его жена будет зарабатывать на жизнь семьи? Нет, ничего подобного! У вас взгляд на женщину как на содержанку! И вообще — ерунда, глупость просто. Шовинизм мужской, возведенный в закон, — и ничего больше! Нет, если уж вам — милиции, облсовету, всем вам вообще, так уж нужно обвинять людей в тунеядстве, то пусть уж будет равенство. Пусть все под эту категорию подходят — и мужчины, и женщины. И вообще…

— Но вы — не тунеядка… Вы… вы… художница, — сказал вдруг Мыскин с придыханием.

— Ну да, от слова «худо»… Значит, жрать нечего.

Так они препирались с Мыскиным довольно долго. А потом он под покровом ночи пробирался к себе в милицейское общежитие. Прощаясь, снова смотрел неотрывно на Наташино ухо, и его кадык ходил ходуном. Видно было, что он все на свете отдал бы за то, чтобы это ухо поцеловать. Но Наталья была строга, никогда не позволяла ему ничего подобного. Потому что подозревала, что за этим неизбежно последует

процедура разоблачения и демонстрации мужского достоинства. Нет уж, лучше уж так, платонически… Пусть дожидается сцен в подъезде, чтобы дать волю своей похоти.

«Он молодой еще совсем, — думала Наталья. — Сколько, он говорил, ему лет? Двадцать пять, кажется…»

Как-то раз она чуть было не сказала Мыскину: «Вам жениться надо», но вовремя прикусила язык. Непонятно же, могут ли эксгибиционисты жениться.

Странно, но после тайных ночных визитов участкового Наталья нередко испытывала особенные приливы вдохновения. Хватала все, что попадало под руку — любую бумагу, хоть салфетку, и начинала рисовать какие-то странные геометрические фигуры. Но форма была не столь важна. Вернее, важна, как отправная точка и в то же время фон, подставка под цвет. Под оттенки. Рисовала и самого участкового, пытаясь нащупать цвет его лица. Что никогда вполне не удавалось. «Надо все же рискнуть, попросить его позировать опять — и будь, что будет!» — думала она.

Однажды после очередного явления Мыскина она проработала всю ночь. Утром улеглась спать, закрыв телефон подушкой — отключить его почему-то было невозможно. Рухнула в кровать прямо в одежде и провалилась в сны, как всегда, черно-белые. О, как завидовала она тем, кто видел цветные! Впрочем, иногда ее одолевали сомнения — да полноте, да возможно ли такое? Может быть, это просто выдумки, люди цену себе набивают? Или им просто кажется, что они видели цвет — ведь мы помним о снах то, что хотим помнить…

В одном из своих сновидений она поднялась на высоченную колокольню, причем ее сопровождал Мыскин, которому вроде как было приказано Наталью охранять во время опасного подъема. На одном из пролетов узкой лестницы у него развязался шнурок, он его завязывал целую вечность. Наталья его торопила, сердилась, говорила: у нас совсем не остается времени! Наконец плюнула, побежала вверх по лестнице одна, Мыскин печально мычал что-то снизу. Но вот она оказалась на верхней площадке, там дул страшно сильный ветер, он не давал Наталье ухватиться за веревки колокола. Она уж совсем отчаялась, но вдруг ветер еще более усилился, стал ураганом, придавил Наталью к перилам, под его порывами огромный колокол стал раскачиваться сам по себе и звонить. Но звонить странно — не величественно, как подобает колоколам, да еще в бурю, а тонкими, но глуховатыми трелями — в точности как телефон. Причем телефон, накрытый подушкой…

Наташа рада была выйти из того сна, бросив там Мыскина с его абсурдно длинными шнурками!

Звонил не кто иной, как заместитель председателя облисполкома товарищ Корчев.

Наталья почему-то не удивилась: вообще со способностью удивляться в последнее время творилось что-то не то.

— Здравствуйте, Константин Михайлович, — зевнув, сказала она.

— Что с тобой, Наталья? — озабоченно спросил Корчев. — Ты спишь, что ли?

— Да вы же знаете, мы, художники, — люди ночные, днем спим, по ночам трудимся.

— Наталья, нам надо серьезно поговорить! — сердито сказал Корчев. — Тут не до этих штучек!

«Какие штучки он имеет в виду?» — подумала Наталья.

— Сейчас я приеду, — отрезал зампред.

Наталья хотела сказать: нет, ни в коем случае! Я не одета, в квартире хрен знает какой беспорядок. И вообще: говорить нам совершенно не о чем и встречаться ни к чему! Но не успела. Корчев положил трубку.

Принялась она наводить порядок: собирать листы с рисунками («А ничего на этот раз получилось!»), упаковывать в коробки карандаши и фломастеры, кисточки вынимать из стаканов с водой. А потом подумала: «Для кого это я стараюсь? Зачем? Я его выгнать вон должна. Как там говорили в старину? Спустить с лестницы, вот! Тетка будет очень разочарована, если я позволю ему переступить порог моей квартиры!»