КонтрЭволюция

Остальский Андрей Всеволодович

— Синдром? Какой еще синдром! Врешь!

— Убедитесь сами.

Софрончук быстренько вскрыл конверт — он не хотел, чтобы Ульянов разглядел, в каком состоянии находится сургучная печать. Но тот не обратил на это ни малейшего внимания. Он жадно схватил тетради, стал листать. Прочел вслух:

«В тот темный пятничный вечер сидел я себе мирно на кухне, не подозревая вовсе, какой поворот вот-вот сделает моя жизнь. За окном хлестал дождь, сверкала молния, а в моем доме было тепло и тихо».

— Это что еще за х…? А дневники? Дневники где? — возопил Ульянов.

— Не было там никаких дневников, товарищ генерал, — отвечал Софрончук. — Ваш майор с «медвежатником»

свидетели: девять тетрадей итальянского производства, и ничего больше. Ни клочка, ни былинки.

Ульянов полистал тетрадь, прочитал еще:

«Как только я отпер дверь в свою квартиру, сразу ощутил: что-то не так. То ли звук какой-то до меня донесся, пока я в замке ключом ковырял, то ли запах я почувствовал чужой, то ли просто пресловутая интуиция как-то сработала, но только вдруг точно ударило меня что-то по надпочечникам, и адреналин хлынул в кровь».

— Что за бред? Графоман несчастный! — орал Ульянов.

Потом стал ругаться матом.

Отругавшись, сказал:

— Так, слушай, ты точно ничего не пропустил? Что же это получается… спецушники-пэтэушники напутали?

— Они же, наверно, сообщили вам данные визуального наблюдения, так ведь?

— Ну так…

— Они установили, что Фофанов каждый день что-то пишет от руки, а потом прячет написанное в сейф, так?

— Вроде того…

— А остальное — чья-то дедукция. Я даже догадываюсь, чья. Этот кто-то решил, что это непременно должны были быть дневники. Потому как что же еще? Никому ведь в голову не могло прийти, что член ПБ может романы писать.

Ульянов засопел, опять принялся тетради листать, листал, листал одну за другой… А потом засмеялся — заржал, как лошадь. Швырнул тетрадки в корзину для бумаг.

— Ни хрена себе! Он, оказывается, писатель-фантаст, графоман хренов! А мы… чего себе вообразили… А я-то, а я-то! Ну и козел!

Потом смеялся еще долго. Наконец, остановился. Посмотрел выпученными глазами на Софрончука. Сказал:

— Это дело обмыть надо. Садись, выпьем.

Софрончук подсел к собственному столу — со стороны посетителя. Ульянов быстро налил два полных стакана коньяка.

— За художественную литературу!

Залпом осушив стакан, он сказал:

— А где возлюбленная твоя? Спрятал небось…

— Да разве от вас спрячешься… Отправил на машине в гостиницу…

— На моей машине, что ли?

— Так точно!

— Ну, ты молодец, полковник…

Непонятно было, издевается Ульянов или и на самом деле хвалит и восхищается софрончуковской наглостью.

— Почему не спрашиваешь, чего это я у тебя заседаю? — спросил он.

— Начальству таких вопросов не задают.

— О, это правильно! Я вообще смотрю, ты мужик правильный, Софрончук, только по бабской линии, того-с, оплошал… Ну да ладно, с кем не бывает…

Помолчал, вынул носовой платок, долго вытирал им лицо, отдувался. Потом сказал:

— Я, Софрончук, у тебя здесь прячусь. Такие дела…

Софрончук молчал, ждал продолжения. И оно последовало. Вот что он рассказал.

Никто уже не ожидал такого от Генерального. Считалось, что он умирает, сделал чудом последнее усилие, чтобы появиться на Международном совещании в Кремле. А на большее его не хватит. Вопрос двух-трех недель, если не дней, доносила агентура из Четвертого управления. Сляжет сейчас и уже не встанет. И главное: кажется, он потерял всякий интерес к жизни, к политике, к цековским интригам. Но то ли история с Фофановым его пробудила и сил придала, то ли еще что-то, но только он вдруг вернулся в Кремль. Созвал с самого утра экстренное, внеочередное заседание Политбюро, а затем и Секретариата.

И быстренько продавил решение о переводе своего северокавказского любимчика с сельского хозяйства на идеологию, на место Фофанова. Мало того, добился прямого решения о том, что к нему же переходят организационно-кадровые вопросы. Таким образом, восстановил весь прежний, сусловский пакет полномочий. Молокосос — подумайте, даже 50 еще нет! — стал официально вторым человеком в партии, давно такого не видали цековские старожилы, и их дрожь брала от мысли, чем это для них чревато.

— И что же тут началось! Прямо сразу, не отходя от кассы и от постели умирающего Генерального! — говорил Ульянов. — Этот наш аграрник-марксист, а ныне главный идеолог и кадровик, стал встречаться с членами ПБ по одному, со всеми, кроме Попова, разумеется. По десять минут на члена! Максимум! Но десяти минут вполне хватало, чтобы засвидетельствовать почтение и принести клятву верности наследному принцу, так сказать… объявить себя вассалами нового государя. Мы — ваши, мы за вас горой, сплочение твердо, как никогда, уважаемый и обожаемый Сергей Михайлович! Попова все теперь избегают, как прокаженного. Вот так все переменилось — меньше чем за сутки, за несколько часов всего! Был без пяти минут король, а теперь отверженный. Я и то, признаюсь, грешен, спрятался от него, а он все о чем-то поговорить со мной рвался. Небось госпереворот предложить хотел совершить. Спасибо! Еще не хватало под расстрельную статью с ним вместе идти! Сейчас они на даче с братом его безумным заседают — горькую пьют. Оплакивают СССР. Говорят, молокосос продаст нас Западу, угробит социализм. А спецотдел, надо думать, все это записывает и в лучшем виде завтра же на стол Генеральному… А то и прямо аграрнику нашему… Они там тоже нос по ветру умеют держать…

— Спецотдела не существует, — произнес привычную формулу Софрончук.

Ульянов только махнул рукой: дескать, знаем, знаем, а как же.

И продолжал:

— Скажи мне теперь, Софрончук, зачем все это было? Зачем мы старались, рисковали, фортели все эти устраивали, Наталью эту твою реанимировали? Зачем Фофанова бедного гробили? Безобидный был, если так подумать, старик.

— Был? Почему ты говоришь: был? Он что, умер? — встрепенулся Софрончук.

— Почитай, что умер… Полная амнезия… Не помнит ни как его зовут, ни кто он такой, ни где находится… Прямо как твоя возлюбленная, тот же синдром. Психиатры говорят: прогноз неутешительный.

Ульянов засмеялся каким-то новым, скрипучим смехом.

А Софрончук поморщился. Ему не то что было жаль Фофанова, но…

— Наташа расстроится, — сказал он.

Пришла пора удивиться Ульянову.

— С чего это вдруг? Она же его ненавидеть должна! А потом, какие там расстройства да огорчения, когда она сама неизвестно на каком свете. Полностью неадекватна… То есть, попросту говоря, ку-ку. У меня где-то было… ах, да, в кабинете оставил… ну в общем… медики написали заключение…

— Расстроится, — упрямо повторил Софрончук. — Вернее, она уже расстроена. Говорит, что он умер. Говорит: я точно помню, он умер.

— Помнит? Ну я ж говорю, ку-ку… Ладно… Ты и сам-то… Не то чтобы полный адекват, как я посмотрю… Но знай: Ульянов слово держит. Вот тебе билеты на завтра до Владивостока… И приказ о твоем назначении в Тихоокеанское краевое управление, замом… Поезжай. Ладно, ладно, можешь не благодарить… Мне тут недолго осталось командовать. Мне тут передали… Аграрник сказал: первым делом Ульянова заменим, он — человек Попова. Вот так. Сик транзит глориа мунди.

— Что? Какой транзит? Это на каком языке? — удивился Софрончук.