Контролер. Порвали парус
Шрифт:
Моя питекантропья половина привычно поморщилась, зато мозг сказал с одобрением насчет набирающей скорость правильной программы по сокращению лишнего населения.
Людям, которых называют собирательным словом «ученые», вроде бы не свойственны рефлексии, я тоже так полагал, даже был в этом уверен. Но сейчас, когда благодаря рискованной операции получил право жить дольше и даже расширить свои возможности, какой-то червячок во внутренностях начал беспокойно шевелиться.
Нет, грызть еще не начал, но неприятно само ощущение, что я, такой вот
После того как моя нервная сеть приспособились к новым возможностям, я еще подправил кое-что в генах, на этот раз с предельной осторожностью, я ученый, а не игрок, в науке блефовать нельзя.
Но, получая все большую мощь и возможности, я вроде бы становлюсь все скованнее. Просчитать все в мире невозможно даже с моими возможностями, только подростки знают, как за полчаса стать миллиардером, а за час осчастливить весь мир, но я уже не подросток, хотя и не убеленный сединами старец… тот бы вообще не решился сдвинуться с места, а я пока еще достаточно глуп, чтобы ринуться исправлять мир, но все-таки уже какие-то зачатки разума есть, стараюсь думать сперва, а не потом.
Потому как-то по дороге из Центра Мацанюка домой почти непроизвольно повернул руль и послал автомобиль в ту часть города, где не бывал уже несколько лет: старый университетский городок, там прошло детство, также и студенчество, что у не очень умных считается самым веселым временем сплошных гулянок и развлечений.
Меня встретила Екатерина Васильевна, дочь моего наставника и бессменного руководителя еще со студенческой скамьи, невеселая, глаза на мокром месте, но мне сказала почти бодро:
– Володя… помни, он очень плох.
– Да, – ответил я с неловкостью. От старости пока что нет лекарства, хотя уже вот-вот, почти есть, но еще нет, человек не совсем мышь, клинические испытания только начинаются и продлятся несколько лет, – да, Екатерина Васильевна… Просто я не мог не прийти…
Она провела меня в его комнату, пахнет лекарствами, сам Терентьев, сильно исхудавший, в постели, укрытый по грудь шерстяным одеялом, руки поверх, лицо желтое, как уже у мертвого, но покрасневшие глаза смотрят ясно.
Он узнал меня сразу с порога, да иначе и быть не могло, ученые реже всех остальных, вместе взятых, страдают деменцией, голос прозвучал надтреснуто, но с заметным теплом:
– Володя… рад тебя видеть…
– Матвей Федорович, – сказал я с понятной неловкостью, что я вот молод и здоров, а кто-то нет, – я не мог не примчаться.
– Присядь, – велел он. – Расскажи, что там у вас. Ты смотришься прекрасно, а я слышал, тебя изнуряла нейродистрофия…
– Удалось справиться, – ответил я. – Рискованная операция, но что оставалось?.. Я вытянул счастливый билет. Кстати, хотел с вами посоветоваться…
Он проговорил слабым, но ясным голосом:
– Говори. Ты знаешь, мне всегда можно довериться.
– Операция дала побочный эффект, – сказал я. – Матвей Федорович, мы вторглись
Он слушал заинтересованно, глаза заблестели, сказал чуть окрепшим голосом:
– Я всегда считал, что человек рассчитан на большее, чем все мы предполагаем… Но тебя что-то тревожит. Что?
Я в неловкости развел руками.
– Читая книги советской эпохи, всегда натыкался на момент, когда изобретатель или ученый, что-то открыв, тут же спешил в партком, чтоб доложить родной партии и правительству о своей находке.
Он усмехнулся.
– Да-да, помню такое…
– Не должен ли я прийти в полицию и все рассказать? – спросил я. – А они переправят в ФСБ или куда-то повыше?.. Я человек вообще-то законопослушный.
Он кивнул.
– Я тоже. Политики меняются, а ученые всегда во всех странах и при любых режимах улучшали мир. Потому мы не должны заниматься такой ерундой, как политика, за кого-то голосовать или кого-то там поддерживать.
– Но что со мной? – спросил я.
Он тяжело вздохнул, отвел взгляд в сторону.
– Как тебе сказать… Все законы в нашем мире выросли из заповедей, данных Ною, а потом Моисею. Я их все не помню, но там что-то типа «не убий», «не укради» и так далее. Люди то и дело начинали толковать их с уклоном то в одну сторону, то в другую, но в основе все равно оставались эти заповеди. Ты понимаешь, к чему это я?
– Да, – ответил я настороженно, – кажется, понимаю. С этой чехардой наверху, когда то дружим с Западом, то не дружим, то деремся за Арктику, то как бы и не нужна… политика меняется, но база остается неизменной?
– Верно, – сказал он.
– Точно что? – спросил я.
Он попытался приподнять голову, но не смог, лицо стало совсем невеселым, словно увидел мое печальное будущее.
– Верь тому, – произнес он слабо, – на чем основывается политика. Но не очень доверяй самой политике… особенно политикам. Это все изменчиво.
– Я доверяю только науке, – согласился я. – Она никогда не подводит и никогда не врет.
– Только результаты, – произнес он тихо, – частенько интерпретируют…
В комнату заглянула Екатерина Васильевна, я сделал попытку приподняться, но он остановил меня жестом, а ей сказал:
– Дорогая, я чувствую себя… терпимо. Визит моего лучшего ученика взбодрил…
Она исчезла так же неслышно, я расправил было плечи, но они согнулись сами по себе, словно под неведомой тяжестью.
– Значит, никому не признаваться?