Контрреволюция и бунт
Шрифт:
V
Культурная революция остается радикально прогрессивной силой. Однако в своих попытках высвободить политический потенциал искусства оно сталкивается с неразрешимым противоречием. Подрывной потенциал заложен в самой природе искусства — но как его можно воплотить в реальность сегодня, то есть, как его можно выразить так, чтобы оно могло стать проводником и элементом в процессе перемен, не переставая быть искусством, не теряя своей
Искусство может выразить свой радикальный потенциал только как искусство, на своем собственном языке и образе, которые сводят на нет обычный язык, «прозу мира». Освобождающее «послание» искусства также превосходит реально достижимые цели освобождения, так же как оно превосходит реальную критику общества. Искусство остается приверженным Идее (Шопенгауэр), всеобщему в частном; и поскольку напряженность между идеей и реальностью, между всеобщим и частным, вероятно, сохранится до тысячелетия, которого никогда не будет, искусство должно оставаться отчуждением. Если искусство, из-за этого отчуждения не «говорит» с массами, это работа классового общества, которое создает и увековечивает массы. Если и когда бесклассовое общество добьется превращения масс в «свободно ассоциирующихся» индивидов, искусство потеряло бы свой элитарный характер, но не свою отчужденность от общества. Напряженность между утверждением и отрицанием исключает любое отождествление искусства с революционной практикой. Искусство не может представлять революцию, то оно может вызвать его только в другой среде, в эстетической форме, в которой политическое содержание становится метаполитичным, управляемым внутренней необходимостью искусства. А цель всякой революции — мир спокойствия и свободы — появляется в совершенно неполитической среде, по законам красоты, гармонии. Так Стравинский услышал революцию в квартетах Бетховена:
Мое дальнейшее, личное убеждение состоит в том, что квартеты — это хартия прав человека, и постоянно мятежная хартия в платоническом смысле подрывной деятельности искусства ...
Высокая концепция свободы воплощена в квартетах ... как за пределами, так и включая то, что имел в виду сам Бетховен, когда писал [принцу Галитзину], что его музыка может «помочь страдающему человечеству». Они являются мерилом человека... и частью описания качества человека, и их существование является гарантией.
Происходит символическое событие, которое объявляет о переходе от повседневной жизни к принципиально иной среде, «скачке» из устоявшейся социальной вселенной в отчужденную вселенную искусства; это наступление тишины:
Момент, с которого начинается музыкальное произведение, дает ключ к пониманию природы всего искусства. Несоответствие этого момента по сравнению с бесчисленным, незаметным молчанием, которое ему предшествовало, является секретом искусства ... это различие между действительным и желаемым. Все искусство — это попытка определить и сделать неестественным это различие.
И это молчание становится частью эстетической формы не только в музыке: оно пронизывает все творчество Кафки; оно всегда присутствует в «Финале игры» Беккета; оно присутствует в картине Сезанна.
«...единственным стремлением [художника] должно быть молчание. Он должен заглушить в себе голоса предрассудков, он должен забыть и продолжать
«Эхо» не того, что является непосредственной природой, реальностью, а той реальности, которая проявляется в отчуждении художника от непосредственной реальности — даже от революции.
Связь между искусством и революцией — это единство противоположностей, антагонистическое единство. Искусство подчиняется необходимости и обладает свободой, которая является его собственной, а не свободой революции. Искусство и революция объединены в «изменении мира» — освобождении. Но в своей практике искусство не отказывается от своих собственных потребностей и не покидает своего собственного измерения: оно остается неработоспособным. В искусстве политическая цель проявляется только в преображении, которое является эстетической формой. Революция вполне может отсутствовать в творчестве, даже если сам художник «занят», является революционером.
Андре Бретон вспоминает случай с Курбе и Рембо. Во время Коммуны 1871 года Курбе был членом Совета коммуны, его считали ответственным за демонтаж Вандомской колонны. Он боролся за «свободное и непривилегированное» искусство. Однако в его картинах нет прямого свидетельства революции (хотя оно есть в его рисунках); в них нет политического содержания. После краха Коммуны и после расправы над ее героями Курбе пишет натюрморты.
«...немного этих яблок...» потрясающие, колоссальные, необычайные по своему весу и чувственности, они более мощные и более «протестные», чем любая политическая картина.
Бретон пишет:
Все происходит так, как если бы он решил, что должен быть какой-то способ отразить его глубокую веру в улучшение мира во всем, что он пытался вызвать, какой-то способ заставить это каким-то образом проявиться в свете, который он заставил упасть на горизонт или на брюхо косули.
И Рембо: он сочувствовал Коммуне; он разработал конституцию для коммунистического общества, но содержание его стихов, написанных под непосредственным влиянием Коммуны, «ни в коей мере не отличается от содержания других стихотворений». Революция была в его поэзии от начала и до конца: как забота технического порядка, а именно, перевести мир на новый язык!
Политическая «ангажированность» становится проблемой художественной «техники», и вместо того, чтобы переводить искусство (поэзию) в реальность, реальность переводится в новую эстетическую форму. Радикальный отказ, протест проявляется в том, как слова группируются и перегруппировываются, освобождаясь от их привычного употребления и злоупотребления. Алхимия слова; образ, звук, создание другой реальности из существующей — постоянная воображаемая революция, возникновение «второй истории» в историческом континууме.
Постоянное эстетическое ниспровержение — это путь искусства.
Отмена эстетической формы, представление о том, что искусство может стать составной частью революционной (и дореволюционной) практики, пока при полностью развитом социализме оно не будет адекватно воплощено в реальность (или поглощено «наукой») — это представление ложно и угнетающе: это означало бы конец искусства. Мартин Уолсер хорошо сформулировал эту ложь в отношении литературы: