Контрреволюция и бунт

Маркузе Герберт

1) в искусстве

2) в народной традиции (черный язык, арго, сленг)

Последний в значительной степени является языком угнетенных, и как таковой он имеет естественную склонность к протесту и отказу. На языке чернокожих, методично поддерживаемом чернокожими людьми сегодня, это укрепляет солидарность, сознание своей идентичности и своей подавленной или искаженной культурной традиции. И из-за этой функции он борется с обобщением. Другой формой языкового бунта является систематическое использование «непристойностей». Я подчеркивал ее предполагаемый политический потенциал; сегодня этот потенциал уже неэффективен. Обращенный к

Истеблишменту, который вполне может позволить себе «непристойности», этот язык больше не отождествляет радикала с тем, кто ему не принадлежит. Более того, стандартизированная нецензурная лексика является репрессивной десублимацией: поверхностным (хотя и опосредованным) удовлетворением агрессивности. Это легко оборачивается против самой сексуальности. Вербализация генитальной и анальной сферы, ставшая ритуалом в речи левых радикалов («обязательное» использование «тр…ся», «дерьмо»), является унижением сексуальности. Если радикал говорит: «К черту Никсона», он связывает слово, обозначающее наивысшее генитальное удовлетворение, с высшим представителем деспотического истеблишмента и «дерьмо» для продуктов Врага берет верх над буржуазным неприятием анальной эротики. В этом (совершенно бессознательном) унижении сексуальности радикал, кажется, наказывает себя за недостаток власти; его язык теряет свое политическое влияние. И, служа символом идентичности (принадлежащим радикальным нонконформистам), этот языковой бунт портит политическую идентичность простой вербализацией мелкобуржуазных табу.

На другом полюсе общества, в области искусства, традиция протеста, отрицания того, что «дано», сохраняется в своей собственной вселенной и по своему праву. Здесь другой язык, другие образы продолжают передаваться, их можно услышать и увидеть; и именно это искусство в извращенной форме сейчас используется в качестве оружия в политической борьбе против существующего общества — с воздействием, выходящим далеко за рамки конкретной привилегированной или обездоленной группы. Подрывное использование художественной традиции с самого начала нацелено на систематическое десублимация культуры: то есть уничтожение эстетической формы. «Эстетическая форма» означает совокупность качеств (гармония, ритм, контраст), которые делают произведение самодостаточным целым со своей собственной структурой и порядком (стилем). Благодаря этим качествам произведение искусства преобразует существующий в действительности порядок. Эта трансформация — «иллюзия», но иллюзия, которая придает представленному содержанию смысл и функцию, отличные от тех, которые они имеют в преобладающем универсуме дискурса. Слова, звуки, образы из другого измерения «берут в скобки» и аннулируют право установленной реальности ради примирения, которое еще впереди.

Гармонизирующая иллюзия, идеалистическое преображение, а вместе с ним и отрыв искусства от реальности были характерной чертой этой эстетической формы. Его десублимация означает: возвращение к «непосредственному» искусству, которое реагирует и активизирует не только интеллект и утонченную, «дистиллированную» ограниченную чувствительность, но также, и в первую очередь, «естественный» чувственный опыт, освобожденный от требований устаревающего эксплуататорского общества. Мы ищем формы искусства, которые выражают переживание тела (и «души») не как средства трудовой силы и смирения, а как средства освобождения. Это поиск чувственной культуры, «чувственной», поскольку она включает в себя радикальную трансформацию чувственного опыта и восприимчивости человека: их освобождение от самодвижущейся, прибыльной и калечащей производительности. Но культурная революция выходит далеко за рамки переоценки искусства: она поражает корни капитализма в самих людях.

В предыдущей главе я попытался обрисовать материальную, практическую силу этого освобождения. Культурные изменения больше не могут быть адекватно поняты в рамках абстрактной схемы базы и надстройки (идеологии). На современном этапе распад «буржуазной культуры» влияет на эксплуатационные ценности капитализма. Новый опыт реальности, новые ценности ослабляют конформизм среди основного населения. Более эффективно, чем его политические цели и лозунги, этот «экзистенциальный» протест, который трудно изолировать и трудно наказать, угрожает сплоченности социальной

системы. И именно этот протест мотивирует усилия по ниспровержению «высшей» культуры системы: стремление к принципиально иному образу жизни, по-видимому, во многом зависит от освобождения от «буржуазной культуры».

Сегодня разрыв с буржуазной традицией в искусстве, как серьезной, так и популярной, кажется почти полным. Новые «открытые» формы или «свободные формы» выражают не просто новый стиль в исторической последовательности, а скорее отрицание самой вселенной, в которой двигалось искусство, попытки изменить историческую функцию искусства. Являются ли эти усилия действительно шагами на пути к освобождению? Действительно ли они подрывают то, что должны подрывать? Чтобы подготовить ответ, сначала необходимо сфокусироваться на цели.

«Буржуазная культура»: существует ли значимый общий знаменатель (кроме неопределенного неисторического), который характеризует доминирующую культуру с 16 по 20 века? Историческим субъектом этой культуры является буржуазия: сначала городской средний класс между дворянством и сельскохозяйственными и промышленными рабочими; впоследствии правящий класс, противостоящий промышленному рабочему классу в 19 веке. Но буржуазия, которая (предположительно) представлена культурой этого периода, эта буржуазия, с точки зрения ее социальной функции и духа, больше не является правящим классом сегодня, и ее культура больше не является культурой, доминирующей в современном развитом капиталистическом обществе: ни материальная, ни интеллектуальная,художественная («высшая») культура.

Необходимо помнить о различии между этими двумя сферами культуры:

—материальная культура, включающая фактические модели поведения в «зарабатывании на жизнь», систему операционных ценностей; правило принципа производительности; патриархальная семья как образовательная единица; работа как призвание, призвание;

— интеллектуальная культура, включающая «высшие ценности», науку и «гуманитарные науки», искусство, религию.

Мы увидим, что эти два измерения буржуазной культуры, далекие от того, чтобы составлять единое целое, развивались в напряжении, даже в противоречии друг с другом.

В материальной культуре типично «буржуазные» были:

— озабоченность деньгами, бизнесом, «коммерцией» как «экзистенциальной» ценностью, имеющей религиозную и этическую санкцию;

— доминирующая экономическая и «духовная» функция отца как главы семьи и предприятия; и

—авторитарное образование, призванное воспроизводить и интроецировать эти утилитарные цели.

Весь этот «стиль жизни» буржуазного материализма был пронизан инструменталистской рациональностью, которая боролась против либертарианских тенденций, унижала секс, дискриминировала женщин и вводила репрессии во имя Бога и бизнеса.

В то же время интеллектуальная культура, обесценивающая и даже отрицающая материальную культуру, была в значительной степени идеалистической: она сублимировала репрессивные силы, неумолимо соединяя удовлетворение и отречение, свободу и подчинение, красоту и иллюзию (Шейн).

Теперь довольно очевидно, что это перестало быть доминирующей культурой. Сегодня у правящего класса нет ни собственной культуры (чтобы идеи правящего класса могли стать господствующими идеями), ни буржуазной культуры, которую он унаследовал. Классическая буржуазная культура устарела, она распадается — не под воздействием культурной революции и студенческого бунта, а скорее в силу динамики монополистического капитализма, который сделал эту культуру несовместимой с требованиями ее выживания и роста.