Конус жизни
Шрифт:
– Я бы предположил, что звонок запрограммирован, и это запись.
– Говорят, – задумчиво произнесла Марта, – что современные искусственные интеллекты способны… вы понимаете… а компьютерная графика…
– Нет, – оборвал я. Мне не нужны были фантастические варианты.
– Ничего этого не было, – объяснил я. – Можете мне поверить. Потому я и спрашиваю – что вы чувствовали.
– Ничего! Обычный треп. Разница в том, что Рэнд не дал мне слово вставить. Наговорил ерунды и отключился.
– Сейчас, – подошел я с другого конца, – когда вы уже знаете, что… Может, вы могли
Она покачала головой, но смотрела не на меня.
Поговорив еще немного ни о чем, я – к видимому удовлетворению миссис Алгерих – попрощался и ушел с ощущением, что не понял чего-то важного. Что-то я упустил. Все было хорошо, и все было плохо. Я не мог, прежде всего, понять себя, и это меня раздражало. Я всегда себя понимал. Если что-то делал, то понимал необходимость действия. Конечно, как у всех, у меня были эмоциональные всплески, но я умел их контролировать и никогда – во всяком случае, я был в этом уверен – не позволял эмоциям брать верх над рассудком.
Я бы отправил файл в архив и забыл, поскольку ничего криминального в нем не было. Не мое дело разбираться с компьютерными багами, для этого есть эксперты.
Позднее, когда я вернулся домой и готовил на ужин пиццу с томатами, позвонил Обама и сообщил о происшествии на углу Элджин-роад и Оррингтон авеню.
Пиццу я съел по дороге – в полицейской машине. Судя по сообщению патрульных, молодой человек погнался за девушкой, переходившей улицу. Обнаружив, что ее преследуют, девушка запаниковала, стала метаться, и ее сбила машина. Хорошо, что трафик на перекрестке был тяжелым, и транспорт двигался медленно. Когда я приехал, девушке уже оказали первую помощь. «Тойота» довольно сильно ударила ее в бок бампером – к счастью, вроде бы обошлось без переломов, но это выяснится на рентгене, когда пострадавшую доставят в госпиталь. Она лежала на носилках и тихо плакала, скорее, как я понял, от шока, чем от боли.
Парень, вызвавший суматоху, сидел на тротуаре, сложив ноги по-турецки, под присмотром двух патрульных, и пустым взглядом смотрел в землю.
– Студент, – объяснил мне патрульный Чавес. – Говорит, шел подкрепиться. На вопрос, почему погнался за девушкой, не отвечает.
Студент не только не отвечал на вопросы, он вообще ни на что не реагировал. Шок. Нам с Джоном нужно было решить – отправить ли его в участок, а когда придет в себя, допросить и, скорее всего, отпустить, или пусть его отвезут в больницу, я поеду с ним, и пусть сначала врачи разберутся с его состоянием.
– Поезжай с девушкой, – сказал я Джону. – Я останусь.
Девушку увез амбуланс, патрульные забрались в машину и ждали моего распоряжения, а я сел напротив парня в той же позе – по-турецки. Зеваки разошлись, прохожие обходили нас стороной, принимая, видимо, за пару наркоманов под присмотром полиции. Я ничего не спрашивал, просто смотрел на парня и думал о том, что сам сегодня делал то, что мне не свойственно. Что именно? У меня не было ответа. Мысль – я прекрасно понимал – была глупой. Но я почему-то точно знал, что – правильной.
2
– С этого момента нельзя ли подробнее? –
– Подробнее? – переспросил Златкин. Вряд ли у него получилось бы подробнее – он не помнил деталей, память сохранила только главное – то есть, то, что память посчитала главным. Память обычно сама решает: это – в оперативную часть, завтра уже не сможешь вспомнить, а это – в долговременную, помнить будешь всегда. Это важно, а это – нет. Память подчиняется интуиции, подсознанию, память избыточна и недостаточна одновременно. И нелогична, к тому же. Златкин и сейчас мог описать лицо парня, во что он был одет, как сидел, опираясь на обе ладони, чтобы не упасть – поза по-турецки была неустойчивой. Это он помнил, а о чем говорили – нет. То есть был уверен в противоположных вещах. В том, что сидели молча, и в том, что разговаривали, причем мирно и по душам.
– Не вспоминается? – подсказал старик. – Как отрезало?
Я кивнул.
– А в протоколе? – полюбопытствовал он. – Там записано?
– Нет, – покачал головой детектив. – Не было протокола.
Златкин отпустил парня, и тот, с трудом поднявшись, поплелся по улице, время от времени оглядываясь. Патрульным детектив сказал, что они могут ехать, он все сам сделает, это его работа, свою они закончили.
– Рассказывать дальше?
Старик пожал плечами.
– Если хотите.
– Вам не интересно?
Старик зевнул.
– Вы пришли ко мне, а не я к вам, – буркнул он. – Значит, вам есть что сказать.
– Все относительно, – усмехнулся Златкин. – В какой-то системе координат ко мне пришли вы. Главное в том, что расстояние между нами – в любом смысле – приняло определенное, достаточно малое значение.
Старик кивнул.
– С этой точки зрения, – проговорил он, внимательно следя за реакцией гостя, – все равно, кто будет рассказывать. Вы – мне или я – вам. Все, как вы верно заметили, относительно.
– Хотите сказать, вам известно все, что я рассказываю?
– Как и вы полагаете, что знаете все, что могу рассказать я, и полагаете, – он подчеркнул это слово, – что наши рассказы совпадут, поскольку это – по вашему мнению – один и тот же рассказ, только с разных точек зрения.
– Иными словами, вы полагаете, – Златкин тоже подчеркнул это слово, – что я ошибаюсь?
Старик пожал плечами.
– Понятия не имею.
– Но подробности захотели услышать вы, – подловил детектив старика на логическом противоречии.
– Да, – согласился тот. – И как это противоречит моим словам, что я понятия не имею, ошибаетесь вы или точно воспроизводите факты?
Старик закинул руки за голову и стал смотреть в небо – там единственная на весь небесный простор птица выделывала пируэты, то ли гоняясь за мошками, то ли радуясь возможности свободного полета.
– Вы правы, – согласился Златкин, хотя своей точки зрения старик не высказал никак. – Продолжу, ведь самое интересное – впереди.
Он посмотрел на часы. Сколько осталось времени точить со стариком лясы, вызывая на признание? Час? Два?