Копья летящего тень. Антология
Шрифт:
— Все продано! — оглушительно стукнул молотком по столу человек в черном костюме, и я почувствовал, что горло мое свободно, что теперь я могу кричать, смеяться, говорить. Но о чем теперь кричать, когда — продано? Всему свое время: время молчать и время изрекать.
Я проснулся от грохота и от того, что вдруг стало легко дышаться — словно боялся, что снова повторится удушье.
Еще бы — так вжаться и носом и ртом в подушку: от этого можно не только стул ногой опрокинуть, можно и вообще Богу душу отдать.
«Ну, Богу — не дьяволу», — мелькнула вслед за осознанием причины грохота
И не воплощение ли неутоленной любви — нашей, чужой, всеобщей — чаще всего приходит в снах?
Если такие мысли посещают с самого утра, еще в постели, то лучше уж вовсе не выходить на улицу.
Я и не пошел, а сел за письменный стол и добросовестно описал все, случившееся со мною и Жекой этой осенью. Точку ставить, наверное, рано — для этого надо бы, как минимум, съездить к Андрею и посмотреть, что там творится. Но, думаю, это будет уже другая история, пусть и с теми же самыми героями.
Поздним вечером, когда листки исписанной бумаги аккуратной стопкой легли на край стола, я подошел к большому старому зеркалу. Оно было затуманенным и с трудом отражало мое лицо. Зеркала тоже болеют и умирают.
Прости меня, зеркало. Уж кто–кто, а ты в этой истории было далеко не самым виноватым.
А впрочем, разве есть в ней виновные?
Ну разве что я один, потому что обнародовал ее, хотя, в сущности, оно наше чисто семейное и, я бы сказал даже интимное дело.
Но, с другой стороны, любви никогда не бывает много или мало: она есть, или ее нет.
У нас — у всех — она была.
И наяву. И во сне.
А разбираться: какая и где — это уж, согласитесь, и вовсе не нашего ума дело. Ибо не зря сказано: горе от ума. О чувствах я подобного изречения не встречал.
Прощай, мое сонное, больное зеркало. До утра. Будем живы — любовь не покинет нас.
И, пока не покинет, — будем живы.
1991
ТРАПЕЗА КНЯЗЯ
Ama et fas quod vis 1
Два зеркала были поставлены так, что, глядя в одно из них, я видел свое же лицо и в другом. Они отражали друг друга, и казалось, что в каждом — большая обрамленная картина, в центре которой — мой портрет. Старое, еще прошлого века, стекло словно пропускало лучи внутрь себя, каждый до какого–то определенного предела, и предметы сохраняли объемность.
1 Люби и делай что хочешь (лат.)
«На кой черт мне все это надо?!» — думал я, испытывая неудобство от того, что не могу свободно откинуться на спинку стула, и ощущая неосознанную, но явную тревогу. Хотелось подняться и поскорее выскользнуть из этого пространства, где — и не скажешь–то по–русски — меня оказалось сразу трое; и все мы напряженно следили взглядами: они — друг за другом, я — сразу за
Но отступать было поздно — из соседней комнаты уже выходила Ника, держа перед собою серебряный подсвечник с единственной высокой свечой в нем. Белая свеча горела бесшумно, не потрескивая. Так же бесшумно, будто не шла, а парила над полом, приближалась к зеркалам Ника, одетая в черный хитон, из–за чего в полумраке можно было различить только ее лицо и руки.
Все это я наблюдал, не поворачивая головы, — лишь взгляд немного переместился по зеркальному стеклу. То ли воздух от пламени свечи приходил в легкое движение, то ли это было всего лишь незаметное перемещение теней, но изображение в зеркалах стало покачиваться. А может, просто глаза устали.
Я не думал о причинах. Кажется, я вообще ни о чем не думал, кроме одного: игра не только затянулась, она уже перестала быть игрою. Дело принимало неведомый мне серьезный оборот. Предстояло на что–то решаться: ну хотя бы обратить все в шутку, вскочить и предложить распить при свече бутылку «Изабеллы», прошлым летом привезенную из Коктебеля, — благо, она лежала в сумке и ждала своего часа; может, это и есть ее час?
Но тут же где–то в подсознании мелькнуло слово «судьба», — даже не мелькнуло, а словно приплыло отдельными пылающими буквами, — и я понял, что все в жизни не случайно: и рождение, и встречи, и этот вот странный вечер. Мы не придумываем себе роли, мы лишь исполняем их. Я — свою, Ника — свою, и во всеобщем спектакле бытия они необходимы; без них нарушится что–то важное, наступит неисполненность. Значит: делай, что должно, и будь, что будет.
В это время Ника водрузила подсвечник на высокий круглый столик, напоминающий вертящийся круглый табурет, который обычно ставят перед роялем, и свеча, вернее, пламя ее сразу заняло свое место в зеркалах, притягивая взгляд.
— Ну что же, пора начинать, — послышался тихий влажный голос Ники. — Твои звезды стоят над нами, как стояли они и тысячу, и десять тысяч лет назад. Не торопись. Не бойся. Верь мне. Найди свое второе отражение в зеркале и смотри так, чтобы пламя свечи приходилось на середину лба. Смотри в свои глаза — в себя. И не отводи взгляд, что бы там ни было — ничто не должно отвлекать тебя, иначе нам обоим будет плохо. Очень плохо. Смотри в себя, но слушай меня.
«Наверное, она меня гипнотизирует», — шевельнулась вялая мысль и медленно растворилась, не вызвав никакого продолжения. Я уже не мог оторваться от собственных глаз, внимательно изучающих меня из глубины зеркала. Отражаемый огонек свечи все сильнее согревал середину лба, прямо над бровями, и казалось, что там вот–вот откроется третий глаз…
Мы познакомились почти год назад, когда уже отцвела сирень и воздух начинал наполняться теплым сытным запахом белых акаций.
Единственное, что я знал о ней совершенно точно с первой же минуты, — она мне нравится. Было приятно смотреть на густые длинные волосы, на чистый лоб, слегка подрагивающие, готовые к улыбке губы; на маленькие изящные уши, удлиняемые жемчужными сережками; на точеную белую шею, покоящуюся даже не на плечах, а на самих ключицах, словно созданных для того, чтобы поглаживать их теплым спокойным взглядом…