Копья летящего тень. Антология
Шрифт:
Мы не стали купаться, хотя зеленоватая теплая вода манила, обещала нежную ласку. Молча оделись и молча побрели к мосту, увязая в сыпучем горячем песке.
Сославшись на усталость, Ника попросила не провожать ее, и мы расстались у входа в метро, договорившись утром созвониться.
Но утром к телефону подошла не она, а подруга, сказавшая, что Ника срочно уехала куда–то в Крым на две недели, оставив ей ключ от квартиры с просьбой поливать цветы. Весь день я ходил подавленный, пытаясь понять, почему она сбежала, не предупредив, и — куда? Не находя себе места в городе, к вечеру я уехал на дачу.
***
…Господи, как же она выла и скулила, соседская собака; выла всю ночь,
«Бедный Рыж, — думал я, сидя на своем втором этаже, без света, перед распахнутым окном, которое как раз и выходило на соседскую дачу, — может, он тоже сошел с ума? Хорошо, что нет дома его хозяев, а то кричали бы, угрожали…»
Только за полночь поймал себя на мысли: а почему он меня не пугает, вой Рыжа; или хотя бы раздражал! Ведь неспроста же обычно молчаливо–приветливый пес вел себя как под пыткой.
Я внимательно прислушался к звукам нашего старого деревянного дома и окружающего леса. Дом поскрипывал своими лестницами, окнами, стенами — будто мерно дышал во сне, чутко реагируя на любой мой шаг новым звуком, особенно слышным в темноте; лес шумел листвой, словно готовясь к дождю, и то чьи–то шаги мерещились в этом шуме, то тяжелое дыхание; неимоверно звонко и противно пищал комар, вьющийся, видимо, над головою или у самого уха и выбирающий, откуда лучше ему часть моей крови перегнать в себя; обреченно, с тупым звуком билась в стены и в потолок невесть зачем залетевшая в комнату большая ночная бабочка, массивная, в отличие от крупных и нежных дневных сестер; особенно яростные звуки издавал диван, на котором я сидел: стоило сделать попытку повернуться или лечь, как он тут же взвизгивал, крякал, что–то внутри у него начинало скрежетать и позвякивать, будто он состоит не из пружин, а из пустых консервных банок; наконец, он охал и на время замирал, пустив изданные им звуки гулять по дому — по стенам, перекрытиям, комнатам…
Я любил этот старый дом, помнящий три поколения нашей семьи; казалось, нет в нем гвоздя или выступа, неведомого мне, ибо с трех лет ежегодно, а то и ежемесячно, а летом — и вовсе ежедневно, ощупывал я руками его шершавые стены, скользил взглядом по потолкам и окнам, забирался на пыльный душный чердак или в холодный влажный подпол.
Но при всем этом никогда не слышал я сразу столько звуков, и — таких: получалось, что в доме живут и комар, и бабочка, и мыши, — и всяк считает его своим жилищем, мирясь с моим присутствием в нем.
Раньше подобные мысли не появлялись в моей голове, но раньше в моей жизни не было и Ники, обратившей мой взор к звездам, а слух — к камням и деревьям, домам и их обитателям.
Под завывания Рыжа я думал о Нике. Что делать ей в Крыму, что за странная выходка? Но, когда я мысленно представил себе на географической карте висящую каплю Крыма, то увидел вдруг, как нечто среднее между шаром и облаком стало подниматься над Феодосией или над Симферополем, плавно и быстро перемещаясь на северо–восток; я видел землю, представленную странно, как в старом кино: огромная карта, на которой растут леса, по которой текут реки и четкими буквами написаны имена городов. Подсвеченный изнутри, похожий на газообразный, шар замедлил движение и начал приземляться в районе Перми.
Не понимая, что бы это могло быть, я сразу, без тени сомнения, подумал, что летящий шар имеет непосредственное отношение к Нике. И стоило этой мысли под аккомпанемент скулящего Рыжа окончательно, отчетливо сформулироваться, как шар стал переливаться изнутри, меняя, как в радуге, один цвет на другой, но не изгоняя их, а сохраняя в себе всю гамму,
И в тот же миг тревога и беспокойство начали покидать меня, напомнив муравьев, цепочкой бегущих от своего муравейника. Голова работала ясно. Только теперь я заметил, что небо посветлело — значит, уже четвертый час утра; а Рыж, измаявшись, замолк, лишь изредка позвякивая, наверное, в нервном сне, цепью.
Образ Ники, заполнивший сознание, требовал чего–то материального, связанного с ней, бывшего в ее руках. Я подошел к ее фотографии, едва различимой в сумерках, зажег свечу. На полке, рядом с портретом, в живописном хаосе лежали какие–то веточки, трава, коричневатые нездешние плоды — все это Ника привезла с собою, рассказывая о том, как может зависеть настроение человека от окружающих запахов: ромашка вызывает упадок сил, лимон — состояние озабоченности, сандал и жасмин, наоборот, успокаивают, а вот запах имбиря склоняет к беззаботной радости.
Наугад взяв одну из веточек, я поднес ее к лицу, — хотелось, чтобы реальным стал запах, напоминающий о Нике. Но деревяшка ничем не пахла. Я машинально приблизил ее к свече, играючи желая рассечь пламя на две части. Кора на ветке задымилась и начала, потрескивая, отслаиваться. Заструился незнакомый, но приятный, какой–то бархатный запах. Подумалось, что такими, наверное, были благовония или фимиамные костерчики у древних.
Внимание мое привлекло то, что дым не клубился, не рассеивался по комнате и не устремлялся к окну, подчиняясь силе воздушных течений. Как карандаш под рукой мастера, не прерывая линии, очерчивает силуэт, так и струйка дыма, где вытягиваясь вверх, где плавно закругляясь, образовывала робко покачивающуюся, прозрачную фигурку, в которой чем дальше, тем больше проступало сходство с Никой. В душе моей почему–то не было и тени удивления. Наоборот, тихая, спокойная радость наполняла меня, вызывая блуждающую улыбку.
« — Почему ты уехала, не сказав?» — мысленно спросил я, как бы со стороны слыша свой голос.
« — Не успела, — словно не извне, а из самой моей головы, с обратной стороны ушных раковин послышались знакомые ее интонации. — Ночью позвонили из Феодосии — там нашли камни, о которых я давно мечтала. Не хотелось будить тебя — ты бы вызвался провожать. Я даже обрадовалась — есть возможность побыть одной, подумать».
« — А — Пермь? Ведь ты сейчас в Перми?»
« — Я рада, что ты нашел меня. Очень рада, потому что ты лишил меня сомнений. Только любовь способна на это. Не тело, а — дух. Значит, сила высшая над нами позволила нам тогда, на балу, встретиться, и я не согрешила перед природой, не проявила насилия. Ты снял камень с моей души».
« — Я люблю тебя и нежно целую. Но почему ты в Перми?»
« — Ты снова станешь иронизировать, если я скажу — на шабаше. Это раньше так называли, когда верили в ведьм: помнишь, и любимый твой Гумилев писал о том, как на Лысую гору под Киевом слетаются ведьмы? Они ведь и впрямь слетались и пели, сообща настраиваясь на волну вселенского разума и входя в ритм космического дыхания: «Кумара, них, них, запалам, бада. Эшохомо, лаваса, шиббода. Кумара». Никто не понимает этих слов, но разве поддается обыденному объяснению и то, что они делали? Люди прозвали ведьмами тех, кто больше их знал и умел; и за это — топили в реках, жгли на кострах и забрасывали камнями. Страх черни. Сколько великих умов погублено ею — разве одни лишь Бруно и Орлеанская Дева? Лысая гора потеряна свою силу, но открылись новые места. Одно из них — Пермский треугольник. Здесь не шабаш, а конференция института экспериментальной медицины и не ведьмы, а ученые. Но еще сто лет назад это назвали бы шабашем ведьм».