Корабль дураков
Шрифт:
— Ландсбергис более спокойный, интеллигентный, он плохой оратор, говорит невнятно, невзрачен собой… Не думайте, у нас отличная информация и даже некоторые материалы ваших заседаний, — как бы невзначай проговорился генерал.
Ты сам собрал вокруг себя такую помойку, ты и думай, чего с ней добьешься. Я даже заготовил цитату Ленина о том, что ЧК привлекает в свои ряды самые мерзкие элементы общества, но сдержался. Меня охватило уныние. Деятель, занимающий такой важный пост, даже в такое ответственное время сохраняет верность своему порочному правилу и к благородным целям
Потом мы вспомнили о совместной учебе в каунасской 4–й мужской гимназии. Он был пионером, я — комсомольцем и даже у него вожатым. После такого лирического отступления Эйсмунтас набрал по телефону трехзначный номер 420. У меня неплохая зрительная память, поэтому я понял, что он звонит Шепетису.
— Они согласны провести митинг в парке Вингис, а не на площади, Гедиминаса. Мы не возражаем. Второй вопрос решайте сами.
Я обрадовался, что все так хорошо получилось, поэтому не обратил внимания на «второй вопрос». Где–то в подсознании щемило предчувствие опасности: почему генерал выбрал Ландсбергиса, ведь среди нас так много порядочных и умных людей?
Возвратившись к Шепетису, я снова услышал ту же песню. Старательно закрыв двери и осмотревшись в своем кабинете, вождь идеологии начал словами Эйсмунтаса:
— Зачем тебе это нужно?.. Есть люди поспокойнее… Интеллигентнее…
Это было оскорбительно.
— Интеллигентнее тем, что при еде осыпает бороду крошками и чавкает на всю комнату?
— Кончай упрямиться, ведь не хуже меня все понимаешь. Помнишь, как ты отказывался ехать с ним в Индию? А что изменилось? Ничего.
Это наш, проверенный человек.
— А я уже и не наш? — Мы всегда разговаривали очень фамильярно. — Не берите человека с помойки Эйсмунтаса, влипнем все.
— Как в Индии? — съязвил он.
Был такой случай, когда мне предлагали возглавить делегацию, а я не согласился:
— С Ландсбергисом не поеду, тем более, не буду им руководить.
Вместо меня руководителем назначили инструктора ЦК Альфредаса Сербентавичюса, очень аккуратного, веселого человека, который в Калькутте меня предупредил:
— Ты не очень расшвыривайся своими долларами. Мне все докладывают.
— Мои доллары легальные, я получил их за свои произведения, а тому копателю скажи, что я найду способ его утихомирить.
Такой случай мне подвернулся очень скоро. Возвращаясь домой, профессор накупил несколько сотен флаконов с мумиё и растискал их по чемоданам делегатов. Я оказать такую курьерскую помощь отказался:
— Эугения Шимкунайте доказала, что это чудодейственное мумиё сферментировавшееся говно летучих мышей.
Я говорил нарочито грубо.
— Ну и что? На наши деньги один флакончик здесь стоит З6 копеек, а в Вильнюсе — 60 рублей. Тебе вся поездка
Меня поразила необычайная алчность профессора, такой напрочь исключающий чувство собственного достоинства говнизм этого Копейколюбово. Поэтому я возвратил ему склянки и при всех сказал:
— Вuтулuс, не ищи мозгов в заднице, а за доллары я и без тебя отчитаюсь. Не стучи слишком много.
Тогда многие моим словам не верили, а сейчас, когда он из–за прогнившей хибары сотрясает всю Литву, верить или не верить уже поздно. Господин профессор уже миллионер, так сказать, хорошо проверенный человек не только госбезопасностью, но и мафией.
Если честно, то и я был замешан в ту злополучную историю с хибарой в Качергине. Когда ЦК заставил Совет Министров возвратить Ландсбергисам «в порядке исключения» недвижимое имущество, ком не прибежал Витаутас Седельскис, начальник Каунасского регионального аптеко управления.
— Витенька, ты хорошо знаешь Ландсбергиса. Попроси его не выбрасывать нашу аптеку на улицу. Мы купили домик алитусской конструкции и через месяц–другой все перенесем.
— Если попрошу я, то этот Копейколюбос сделает все наоборот. Ищи помощь в другом месте.
Куда только не бегал Седельскис, но везде упирался в глухую стену. Аптеку выбросили. Более того, на аптекарей подали в суд за то, что «патриарх» не обнаружил на веранде шестиметровой дубовой лавки, которую здесь оставил еще до войны. По сравнению с лавкой сарайчик аптекарши владельцам казался вообще богатством, патриотическим Клондайком, а ремонт, который делали на протяжении пятидесяти лет, был признан платой за аренду.
После разговора у Шепетиса с «интеллигентностью» этого купчика ко мне пристал Ю. В. Палецкис, а на следующий день о том же меня попросил и Р. Сонгайла. Только тогда я окончательно понял, что дело складывается гораздо серьезнее. Мне уже пришлось изворачиваться:
— С каких пор вы забеспокоились о кадрах «Саюдиса»?
На очередном заседании Инициативной группы появился сияющий Ландсбергис и заявил:
— ЦК постановил, что «Саюдисом» руководить буду я, поэтому я и буду вести митинг.
Его тут же поддержали Чепайтис, Вайшвила и, конечно, Чекуолис. Несколько посомневавшись, группа «ради общего дела» проголосовала за него, а профессор, почувствовав себя хозяином положения, тут же начал с мелкой интрижки:
— Уважаемый поэт, — обратился он к Сигитасу Геде, сидящему по другую сторону стола, — спросите Петкявичюса, будет ли он выступать на этом митинге?
Участники заседания аж рты поразевали, так как Ландсбергис сидел рядом со мной, а Сигитас, этот не ведающий трезвости кладезь благородства, чувствительности и поэтического восприятия, перевесившись через стол выдохнул, как было приказано:
— Витас, ты выступишь на митинге?
После такой «проделки» все мои друзья молчали, будто набрали
в рот воды, и, опустив головы, искали под столом то, чего не теряли. Ругался лишь один А. Медалинскас, сильно запоздавший на шабаш сторонников Ландсбергиса.