Корабли идут в Берлин
Шрифт:
Пехота противника при поддержке танков и самоходных орудий предпринимала атаку за атакой, пытаясь сбросить десант в реку. Но десантники стояли насмерть. Перед позицией, которую занимали краснофлотцы Ловцов, Максимов и Фрид, появилось самоходное орудие «фердинанд». Три моряка поднялись ему навстречу с противотанковыми гранатами в руках. Они погибли, но подорвали самоходку. Их товарищи удержали рубеж.
Десантники ждали: вот-вот придет помощь. Но не легко было ей прийти.
Когда бронекатера со вторым эшелоном десанта появились на подходе к городу, подтянутая противником артиллерия открыла сильный и точный огонь: уже давно рассвело, и корабли на реке представляли собой хорошо видные цели.
Только двум катерам, «девяносто второму» и «сорок третьему», удалось пробиться сквозь огневую завесу.
На катере Чернозубова, шедшем головным, враг сосредоточил всю силу огня. Когда корабль уже разворачивался, чтобы ошвартоваться у причала, у левого борта разорвался снаряд. Взрывной волной вышибло дверь рубки, Чернозубова сбросило в воду. Матросы тотчас же вытащили своего командира. Но он не мог стоять на ногах, был почти без сознания — получил сильную контузию. Командование кораблем принял механик отряда, старший лейтенант Ольховский. Он приказал рулевому, который тоже был оглушен, но не оставил штурвала, резко сменить курс, чтобы сбить наводку вражеским артиллеристам.
Рулевой не успел повернуть штурвала — по катеру прошла пулеметная очередь, и пуля, влетевшая в развороченную дверь рубки, насмерть сразила его. К штурвалу бросился Ольховский. Но схватиться не успел — в грудь ему ударил осколок. Ольховский упал на палубу, штурвал подхватил другой…
Алька из своей пулеметной башенки видел, как рухнул отец. Не помня себя, мальчишка бросился к нему:
— Папа! Папа!
По лицу его текли слезы, он не замечал их…
В минуту, когда «девяносто второй» уже приближался к причалу, на его корме разорвалась мина. Несколько десантников было сражено, остальные, не дожидаясь команды, прыгали с борта на берег, а то и прямо в воду, стремительно бежали к приземистым складским зданиям, за которыми перекатами шла сильная пулеметная и автоматная стрельба: там, на городских улицах, первая группа десанта вела тяжкий бой с наседавшим врагом.
На подходе к месту швартовки Насыров открыл огонь из своего орудия по самоходкам, медленно переползавшим за ближними зданиями. Он не мог с определенностью сказать, удалось ли подбить хотя бы одно орудие, но был уверен, что его снаряды заставляют вражеских самоходчиков стрелять с оглядкой. Чем ближе подходил «девяносто второй» к месту высадки, тем виднее становились цели. Расчет работал в самом высоком темпе. Не успевала вылететь из казенника дымящаяся гильза, как проворные руки заряжающего вставляли новый снаряд, лязгал затвор. Насыров на секунду-другую припадал к окуляру прицела, гремел выстрел… Вентиляция не успевала отсасывать пороховые газы, которые вырывались из казенника. В башне нечем было дышать, но темп стрельбы все нарастал.
Орудие било по самоходкам, то и дело высовывавшим свои стальные хоботы из-за углов зданий, било по вражеским пулеметам, стрелявшим вдоль берега, во фланг десантникам, по минометам, установленным за пакгаузами возле портовой железнодорожной ветки…
Когда бронекатер коснулся обшарпанных бревен причала и последние десантники покидали корабль, Насыров сквозь трескотню выстрелов и грохот разрывов услышал крик Альки. Выглянул из башни, увидел, что парень, припав к неподвижно лежащему на палубе отцу, трясет его за плечи, не веря, что тот уже не сможет подняться. Что-то кричит, встряхивая головой в сбившейся на бок бескозырке…
— Алька! — крикнул Насыров.
Мальчишка
Совсем близко из-за длинного одноэтажного склада высунулась самоходка. Насыров быстро навел орудие. Но громовый удар сотряс башню. Она наполнилась удушливым, горячим дымом.
— Горим! — хриплым голосом, невидимый в дыму, закричал кто-то из матросов.
— Не сгорим, не таковские! — отозвался голос Куликова.
— Заряжай! — скомандовал Насыров, резким выдохом выталкивая из легких едучий, обжигающий дым. Снова схватился за рукояти наводки, нацеливая пушку на самоходку, серый борт которой медленно проползал между двумя пакгаузами.
Грянул выстрел.
— Ага, сам горишь, шайтан! — возликовал Насыров, увидев, как борт самоходки закрыло косматое, пропитанное густым черным дымом пламя.
Нестерпимый жар разгоравшегося пожара охватывал башню. Но и секунды нельзя было потратить сейчас на тушение — из-за прибрежных построек выползала еще одна самоходка, угрожающе разворачивалась в сторону «девяносто второго».
Кажется, самоходка и орудие Насырова выстрелили одновременно. Насыров успел заметить, как самоходка вздрогнула, как под ее гусеницей блеснуло короткое пламя. Но в ту же секунду новый удар потряс башню, весь катер. Рвануло где-то снизу. «Не в боезапас ли попало?» — подумал Насыров и в тот же миг почувствовал острую боль в ступне.
«Кажется, ноги уже нет», — эта мысль пришла с какой-то удивительной ясностью. Он хотел крикнуть, позвать на помощь, кажется, даже кричал, но не слышал своего голоса. В густом, непроглядном дыму, заполнившем башню, он никого не видел и не слышал, может быть, все погибли. Чувствуя, как слабеет, не ощущая уже обеих ног, Насыров подтянулся на руках и, ухватившись за скобу, напрягая последние силы, откинул крышку люка…
Алька, яростно строчивший из пулеметов, увидел: медленно откинулась крышка башенного люка, из нее туго плеснулся коричневатый дым. Затем показались две черных руки с клочьями обгоревших рукавов, такая же черная от копоти голова — кажется, даже волосы на ней дымились, — вывалилось большое тело в источающей дым брезентовой робе. «Насыров!» — узнал Алька. Захотелось броситься на помощь любимому наставнику. Но тут же спохватился: надо стрелять, стрелять! Мстить фашистам за отца, за Набиуллу, за все! И он снова сжал рукоятки пулеметов, припал к прицелу.
Насыров, обгоревший, с раздробленной ступней, лежал на палубе родного корабля, отчетливо понимая, что с последними каплями крови уходят и последние минуты жизни…
«Девяносто второй», уже покинутый десантниками, с развороченной орудийной башней, из которой валило пламя, с пробитым снарядами корпусом, медленно погружался. Корабль погибал, как воин, смертельно раненный в бою, до конца выполнивший свой долг.
Куликов, тоже тяжело раненный, помог Насырову сойти на берег. Парторг уже не держался на ногах. Когда его положили на прогретую солнцем землю, он, словно почуяв ее, открыл глаза, слабо улыбнулся:
— Вот мы и в Пинске…
Потом лицо его стало строгим, он будто прислушивался к чему-то в самом себе. Склонившиеся товарищи не услышали, а поняли по слабым движениям губ, что Насыров пел.
Да, Насыров пел:
— Вставай, проклятьем заклейменный!..
Он пел неслышно, но гимн с пронзительной силой звучал в сердце каждого, кто в эту минуту стоял над ним.
Так умер парторг.
Катер еще держался на плаву, хотя борт его осел уже низко. Он не только держался, он продолжал сражаться. Еще не вся команда покинула корабль. Длинными, яростными очередями стреляли пулеметы — юнга Ольховский продолжал мстить за смерть отца, за гибель Насырова…