Корабли на суше не живут
Шрифт:
2003
Пако-Мореход отдал концы
Умер Пако-Мореход, а меня не было при этом. Не смог приехать. Не смог проститься. И не знал, что он заболел. Я был далеко, в Италии, когда какое-то время назад позвонили и сообщили, что он плох. «Плохи его дела», – сказала тогда дочка. Рак. Дело это как вскрылось, так сейчас же и закрылось, и врачам оставалось лишь развести руками. Ничего не попишешь, Пако. И его положили в больницу в Картахене дожидаться. Лишь тогда я об этом узнал. Пако умирал, а я был в Милане и раньше чем через неделю вернуться бы не поспел. «Он не звонит и даже не вспомнил обо мне» – были его слова. И с этой уверенностью он и умер. Когда же я позвонил и смог поговорить с его женой, он лежал с кислородной маской и уже ничего не сознавал. И отчаливал в небытие, думая, что я забыл его. А я, узнав, позвонил его тезке – Пако Эскудеро с местного телевидения, уважаемому журналисту и брату моему с тех еще пор, когда мы вместе зубрили «Arma virumque cano» [49] . Мореход при смерти, сказал я ему. Безнадежен и не протянет до моего возвращения, однако я хочу, чтобы люди знали: он умер, как Господь велел. Как подобает хорошему человеку, моряку и живой легенде. Еще хочу, чтобы он знал, что его не забыли, не закопали как собаку. Что я помню о нем, что мы его вспоминаем. «Спокойно! – сказал мне всемогущий Пако с телевидения. –
49
Первое полустишие «Энеиды» Вергилия: «Битвы и мужа пою…», пер. С. А. Ошерова под ред. Ф. А. Петровского.
Канал «ТелеКартахена» не так давно прислал мне запись материала, прошедшего в выпуске новостей: там бронзоволицый, голубоглазый, седокудрый Пако-Мореход, слегка пополневший со времен моего отрочества, гуляет со мной в порту, пьет пиво в барах «Соль», «Обрера», «Валенсия» или стоит перед витриной «Гран-Бар» на Калье-Майор. Дело происходит сразу после выхода романа «Тайный меридиан», где повествуется о море и о моряках, а Пако, который там действует под именем Педро, всякий может узнать по речам, по молчаниям, по движениям. Ну, насчет молчаний я слегка загнул, потому что в последние годы Пако сделался словоохотливей, чем прежде и всегда. Оно и понятно, годы берут свое – сознаешь, что скоро предстоит укладываться в дальнюю дорогу, а ведь не хочется уносить с собой все, что держал в себе. Старик был одним из последних осколков минувшей эпохи, когда люди зарабатывали себе на жизнь в порту чем и как приходилось – ловчили и химичили, не брезговали и контрабандой, постоянно – за исключением дней и ночей, проводимых на качающейся палубе, – балансируя на внешней и весьма зыбкой грани нарушения закона. Он был не учен, но обладал глубокой мудростью этого средиземноморского мира: это его солнце и соль навсегда впечатались в бесчисленные морщинки вокруг глаз. Он знал, что такое море и что такое жизнь, которые, по его убеждению, друг друга стоят. Может быть, еще и потому стал он в последние годы разговорчивей, что хотел как-то избыть демонов, которых засадили ему в душу портовая администрация, городские власти, правовые нормы и общая их не скажу какая мать, совокупными усилиями заставившие его за бесценок продать баркас и, осев на суше, превратиться поневоле в пенсионера – двадцать четыре тысячи долбаных песет [50] в не менее гребаный месяц. Тут мне пришлось узнать моих соотечественников. Года два я лично предлагал дельным и разумным людям: давайте я сам куплю этот баркас, приведу его в порядок – стоить это должно было недорого, – с тем чтобы они приткнули его в надлежащее место, не дав пропасть этому скромному кусочку портовой истории Картахены. Однако им было глубочайшим образом наплевать, с баркасом обошлись точно так же, как с его хозяином, и пришвартованный у коммерческого причала «Мореход» – ибо именно так назывался на самом деле баркас «Карпанта», появляющийся в моем романе, – сгнил на солнцепеке. И больше я о нем ничего не знаю.
50
Т. е. около 160 долларов США.
Поэтому в память о моем друге я пишу эти строки. В память моряка с бронзовой кожей и голубыми глазами, только что, казалось, сошедшего на берег с «Арго», моряка, называвшего меня «мальчуганом» и указывавшего мне путь в винно-чермном море. Человека, с которым я поднимал со дна римские амфоры, пролежавшие там две тысячи лет. Средиземноморского лиса, учившего меня ловить кальмаров на закате перед Подадерой и так же непринужденно – возить контрабандный виски и светлый табак. Моряка, который на Кладбище Безымянных Кораблей дал мне первую в жизни сигарету и сказал, что мужчины и корабли должны погибать в море, не дожидаясь, когда на суше их сдадут в утиль. И сегодня я пишу, чтобы заглушить горечь, гложущую меня оттого, что не был рядом, не помог ему отдать швартовы перед последним плаванием, не крикнул вслед удаляющемуся от причала катеру то, чего никогда не говорил прежде, – что он был мне настоящим другом – верным, отважным, немногословным, точно таким, о каком мечтает каждый мальчик над книгами о море и приключениях.
Нельсон: 206 лет однорукости
Перелистывая как-то раз Naval Chronicle, где излагается английская точка зрения на боевые действия 1793–1819 гг., я нашел описание боя при Тенерифе, о каковом уже упоминал тут мимоходом, ибо именно в том бою 25 июля лишился Нельсон своей знаменитой руки, и на следующей неделе этому знаменательному событию исполняется ровнешенько 206 лет. Говорил я уже как-то: от ура-патриотизма и шовинистического угара у меня начинаются корчи и колики, но это вовсе не значит, что я открещиваюсь от своей истории, не горжусь славными деяниями своей страны, не стыжусь позорных. Вот вам наглядный пример: я терпеть не могу футбол, но предпочитаю, чтобы победу одержала Испания, а не кто другой. Я уроженец Средиземноморья и моряк родом, и в памяти у меня крепко засело, что слово «англичанин» означает «враг»: это самые лучшие моряки, самые свирепые и надменные противники. Высокомерный Альбион взялся за дело, когда наши дела стали уже клониться к упадку, и весьма преуспел – безобразничал в Америке, у Сан-Висенте, под Трафальгаром. И прочая. Сейчас англичане – на подсосе у Буша (мы все занимаемся, впрочем, тем же самым, но не с достойным видом, а даже без видимости достоинства), однако же недаром сказано, что «никто пути пройденного назад не отберет», – что было, то было. И солдаты у них – отдадим им должное – до сих пор лучшие в мире. Я был с ними в Боснии, видел их в Заливе, так что отвечаю за свои слова. Им нравится воевать, и комплексов у них нет: они – англичане на все сто, hooligans, поставленные под ружье и осененные знаменем. Именно по этой причине в XVII веке оттяпали они у нас Махон и Гибралтар. Хотели также накрутить нам хвоста и при Тенерифе, но тут вышел им колоссальный облом, хотя Naval Chronicle об этом ни словечком не упоминает. Слово «разгром» стыдливо обходится. Что касается увечья Нельсона, то, похоже, он причинил его себе сам и для собственного удовольствия. Впрочем, об адмиральской ране умалчивает и Jane’s Naval History. Зато современные историки выдвигаются на авансцену с утверждением, будто Нельсон не потерпел ни единого поражения. Вот так вот: ни одного.
Ан нет. Есть документы той эпохи, все расставляющие по своим местам. И потому сегодня в честь проживающих в Испании британцев, со спортивным азартом читающих меня по воскресеньям, я решил освежить славную дату. Ибо именно 20 июля 1797 года будет ровно два столетия и шесть лет, как Нельсон объявился у Санта-Крус-де-Тенерифе с эскадрой в составе трех линейных кораблей, четырех фрегатов, куттера и бомбарды, а спустя двое суток высадил в Вальесеко тысячу молодцов под командой капитана Трубриджа. Речь-то шла всего-навсего о том, чтобы расчехвостить чумазых убогих испанцев, сгрузить в трюмы найденное золото и поднять над островом британский флаг. Все как всегда. Но на сей раз эти самые испанцы вставили такой фитиль десанту, что тот принужден был вернуться на корабли. 25 июля англичане предприняли попытку захватить причал в Санта-Крус, однако береговая артиллерия тоже не дремала, так что атакующим не показалось мало: испанцы потопили куттер «Фокс» и разметали
51
Уильям Шекспир, «Король Лир», акт I, сцена 1, пер. Б. Пастернака.
Огорчительно, конечно, что десять лет спустя Нельсона пристукнул француз. Однако процесс был начат, как ни крути, канарцами. Так что во вторник, 25 июля, я выпью стаканчик за здоровье Тенерифе.
Элит-экстрим
Мне кажется, это очень хорошо и правильно, когда человек занимается экстремальным спортом – всяким там парапутингом, наутишокингом, идиотингом и прочей хренью. Каждому, как известно, свое: есть среди нас и такие, которым мало острых ощущений, когда каждое утро пилишь по трассе, а двести мерзавцев на скорости в 180 км/час подрезают тебя справа и слева. О вкусах не, и так далее. Я уж как-то писал, что считаю в порядке вещей, когда кто-нибудь из желающих жить опасно устраивает себе мотокросс по Афганистану или в верховьях Амазонки бросается в водопад, привязав на шею камень в полтонны весом. Нормально! Но пусть тогда отважный спортсмен не жалуется в МИД, если какой-нибудь козопас, столь же увлекающийся, сколь и афганский, обидит его в Хайберском проходе или если пираньи отгрызут ему что-нибудь существенное. Ведь было же сразу сказано – спорт, мол, отважных. И все на этом. Каждый знает, во что играет. Я о другом – там ведь тоже есть разряды. Категории. Искатель приключений – не совсем то же самое, что элитный экстремал. А элитный экстремал – не тот, кто хочет, а тот, кто может.
Чтобы вы уяснили разницу, представим себе, что искатель приключений – средний, обычный испанец, любящий экстрим, – покупает в торговом центре пластиковую лохань, надевает на голову строительную каску и одалживает у дочки Джессики нарукавники, после чего сплавляется в этом тазу по стремнинам какой-нибудь астурийской реки, а на следующий день министр продовольствия в округлых выражениях заявляет, что астурийские реки – самые чистые, самые спокойные и самые безопасные реки в Европе. Что тут возразить? Да ничего: впрыск адреналина, спорт и прочее. На грани невозможного – это, братцы, о другом, о вещах менее рискованных. Кроме того, этот, который в тазу плывет, он ведь – вот он, рядом, рукой подать. Так каждый может. Любому под силу. Нужно лишь чуточку выдумки и капельку нахальства.
А вот экстремал элитный, сорвиголова крупного калибра и высшего разбора – это эксквизитный экземпляр. У него собственная специфика, и кто попало ее не воспроизведет. Уровень его свершений намного выше того среднего, на котором барахтаются экстремалы ординарные. Кровный чистопородный экстремал не станет размениваться на мелочи и пустяки и если уж соберется пересечь Атлантику, то не иначе как на борту 74-пушечного линкора, вручную построенного корабельщиками Хихоны и укомплектованного многорасовым экипажем – это и трогательно, и красиво, – куда непременно должен входить, скажем, сахарави, китаец, маори и кто-нибудь из Лепе (чтобы было понелепей). Если же он так ничего и не пересечет, потому что то перетрутся лианы, из коих изготовлены его снасти, то он обнаружит на борту бунт, поднятый китайцем, – так даже еще и лучше, можно будет пускаться в плавание раз десять – пятнадцать. Чем чаще, тем лучше. Тем больше шума в газетах, больше фотографий. Есть и другие развлечения – устроить, к примеру, слалом на гидроцикле между гренландских айсбергов в сопровождении всего лишь одного фрегата наших ВМС или, скажем, попарить на кевларовом огнеупорном параплане над Либерией – как бы в знак солидарности с несчастными чернокожими – и приземлиться в Порт-Порталс в толпу фотографов, причем по чистой случайности – в день открытия регаты, патронируемой туалетной водой «Азур де Хуанхо Пюигкорбе [52] № 5».
52
Хуан Хосе (Хуанхо) Пуигкорбе (р. 1955) – популярный испанский актер.
Однако истинный оселок, непременное условие, необходимая черта, по которой с первого взгляда узнаешь элит-экстремала, – аура, харизма, отпечаток, свидетельствующий о родстве (пусть самом дальнем или даже случайном) с европейскими венценосными семьями: то ли он кузен наследного принца Варсоньовы, то ли бывший жених подавшейся в хиппи дочки короля Бордюрии, то ли брат шурина короля Руритании. Маленькие подробности, позволяющие засветиться на страницах «глянца». Немало способствует популярности, если ты из хорошей семьи, да не просто хорошей, а из хорошей со средствами, и при этом имя твое – например, Боря Франсиско де лос Сантос, – которое у зауряд-экстремалов произносится без затей, как в паспорте, звучит так же, как повелось с беспечального детства в кругу семьи и друзей, хотя тебе уже натикало сорок годков: Кукито, Чоло или Тотин. Ибо в этом случае журнальчик «Ола!», посвящая четыре полосы твоему последнему подвигу, сможет вынести в заголовок такую вот примерно байду: «Тотин Фернандес дель Сируэло-Бордью, цвет экстремалов, заявляет: «Корпорация “Телевисьон Эспаньола”, авиакомпания “Иберия”, “Телефоника”, банки ВВVA, “Трансмедитерранеа”, “Репсоль”, “Ла Онсе и Ла Досе” профинансировали мой проект вовсе не потому, что я – зять короля Оттокара Сильдавийского».
Старина Джек Обри
«Мы на другом конце света, на обычном деревянном корабле, но корабль этот – частица нашей отчизны. И сегодня мы будем драться за нее». Нужны стальные яйца и полное отсутствие комплексов, а иными словами, надо быть британцем – ну, или в данном случае, австралийским режиссером Питером Уиром, – чтобы вставить эту фразу в картину, да еще в такие времена, да притом умудриться сделать так, чтобы звучало совершенно естественно. Или вроде того. Смотришь «Хозяин морей: На краю Земли», великолепную экранизацию морских романов Патрика О’Брайана о приключениях капитана Джека Обри и его друга доктора Мэтьюрина, и удовольствие от этой картины – лучшей, несомненно, после «Моби Дика» картины на морскую тему – соединяется с восхищением от того, как блистательно удается англосаксам (они же – «британские псы» и все их производные) лелеять и беречь свою историческую память, сохранять ее живой и свежей и воплощать в волнующее повествование, буквально хватающее тебя за горло.