Корабли Санди
Шрифт:
– Но, мама...- Я чуть не плакал от жалости.- За что он на тебя сердился?
– Я и сама не знаю... Я часто думала об этом.
– Но ты его спрашивала?
– Конечно.
– А он что?
– Он никогда не признавал, что он сердится. Самого факта не признавал. Он говорил: "Не выдумывай. За что мне на тебя сердиться?"
– Вот именно - за что? А если я его спрошу?
– Он скажет то же самое. Ну и вот. Я терпела сколько могла. В молодости больше сил. А теперь больше не могу. Я ожесточилась против него. Я не дам больше гасить мою радость! Я хочу радоваться жизни и людям. Так я и сказала твоему
Мы еще долго обо всем говорили с мамой.. К той теме больше не возвращались.
...В воскресенье утром я пошел к отцу. Мне отперла бабушка, как всегда приодетая, будто собралась в театр, с уложенными у лучшего парикмахера города волосами.
Она вскрикнула, узнав меня, и заплакала, обрадовавшись, или от другого какого чувства.
– Сашенька! Саша приехал! Как вырос, возмужал! Анд-рюша!
С отцом я поздоровался не очень сердечно. Не мог. Ему,. кажется, было неловко. Но он напустил на себя веселость.
Он постарел, стал суше и по-военному подтянулся, будто не на заводе работал, а служил в армии. Я вручил им подарки.
Пока бабушка с пятнами на лице (она чего-то волновалась) подавала на стол, мы с отцом разговаривали о том о сем. И за чаем он рассказывал о заводе. Бабушка с гордостью слушала. Она гордилась своим сыном: дважды в жизни достиг положения.
– Ведь заново начинал все в тридцать-то восемь лет,- и: вот уже главный инженер!
– сказала она восторженно.
Папа улыбнулся ей своей милой улыбкой, за которую полюбила его когда-то Виктория Рыбакова. Я отвел глаза.
– Когда придет "Дельфин"?
– спросила бабушка, что-то соображая.
– Недели через три.
– Николай Иванович не приедет раньше?
– Нет. Он же начальник морской части экспедиции. Меня он послал вперед лишь потому, что мама осталась одна. Мне написала Лялька Рождественская.
Наступило неловкое молчание. И только от сгущающегося ощущения неловкости могла бабушка задать мне такой вопиющий по своей бестактности вопрос:
– Что сказал дедушка, когда узнал?
Отец сделал невольное движение ко мне, как бы желая удержать от ответа. Я вроде не видел. Я был простодушен, как телок.
– Дедушка сказал: сукин сын!
– Санди!
– ахнула бабушка.
– Ты же сама спросила, что сказал дедушка. Дедушка сказал...
– Ладно, ладно, мы уже слышали!
– остановил меня отец.- Ты и рад стараться. Не все можно передавать.
После этого разговор что то не клеился. Отец встал и надел китель.
– Душно. Идем, Санди, пройдемся.
Я привел его на ту самую скамеечку, где вчера сидели мы с мамой.
– Ты слишком молод, чтоб судить...- начал отец.
– Не берусь судить!
– Но ты на стороне матери... Она тебе жаловалась на меня.
– Ничего она не жаловалась. Папа, ответь мне только на один вопрос. Ладно?
– Спрашивай. Подожди минутку.
Отец встал и подошел к ларьку неподалеку. Купил папиросы. Он давно бросил курить - ко за сердца. Врачи категорически запретили. Но видно, начал снова.
Он вернулся, закурил, жадно затягиваясь, и, не глядя на" меня, кивнул головой.
– Отец, за что ты казнил мою маму столько лет?
– Не понимаю.
– За что ты постоянно на нее дулся?
– Чушь! Это все
– Ладно, папа, оставим. Тогда скажи: был ли ты ею доволен как женой? Или тебя что-то оскорбляло. Мне бы очень хотелось услышать ответ на этот вопрос. Но, если это не мое дело, не отвечай...
Трудно было вытянуть из него правду. Все-таки, в конце концов, он заговорил:
– Да, Саша, обида грызла меня... Я постоянно чувствовал критическое отношение с ее стороны. Не то чтобы я требовал восхищения, преклонения, но... чем я, черт побери, плох? Другие женщины ставили меня в пример своим мужьям... Мне известно, что ей завидовали... Она же как будто порой стыдилась за меня. Она все время хотела от меня большего, чем я мог дать... Не то... не то!!! Она сама не знала, чего от меня хочет! Но почему-то в ее присутствии я чувствовал себя не на высоте. И это оскорбляло меня, черт побери! Вот женишься, тогда узнаешь. Никакого значения не придала она тому, что я действительно, начав с самого начала, за короткое время стал начальником цеха, а потом и главным инженером! Почему это не радовало ее? Я чувствовал, что, если бы я остался маляром, ей это было бы все равно. И - я не бюрократ какой-нибудь, не карьерист, не сукин сын - как я работал все эти годы! Никто не скажет, что я делал это ради карьеры! В конце концов Вика только медсестра - ею начала и ею кончит, - почему же она относится ко мне так критически?
– Папа! Ведь для нее не имеет значения, какое положение занимает человек в обществе - главный ли он инженер или маляр: для нее важны его моральные качества, внутреннее содержание.
– Разве я так уж низок в моральном отношении? Что а, пил? Брал взятки? Изменял ей? Ты уже не ребенок, Санди. И я тебе скажу. За двадцать три года нашей совместной жизни я ни разу ей не изменил. Никогда! Хотя женщины сами навязывались мне. И красивые женщины. Почему же твоя мать ставит меня так низко?
– Ничего она тебя не ставит низко!
– буркнул я сердито, почему-то покраснев.
– Мама ведь тоже тебе никогда не изменяла. Она любит тебя. Я же вижу. Потому ей так нестерпимо больно от твоей холодности.
– Она сама призналась однажды, что хотела бы не такого мужа.
– Возможно! Конечно, ей хотелось бы мужа попроще, поласковее, веселого и верного попутчика на трудной дороге. Но любит она тебя. Всю жизнь. Как же можно было ее так терзать? Ведь она вся преображалась от счастья, когда ты с ней был ласков. Но это было так редко. Все реже и реже. Знаешь, что мне вчера сказала мама на этой самой скамейке?
Отец быстро взглянул на меня и что-то прошептал.
– Мама сказала, что у тебя уже образовался устойчивый рефлекс гасить ее радость.
Я был так недоволен этим разговором, так устал, что понурил голову и больше уже ничего не сказал. Отец тоже долго молчал и курил. Я заметил, как поразили его мамины слова насчет рефлекса.
– Я понимаю, что тебе нелегко, - снова начал отец.
– Дети всегда страдают, когда в семье разлад. Даже взрослые. Но поверь, мне еще тяжелее. По натуре я однолюб, семьянин. Не знаю, почему именно у меня так получилось. Все годы нашей совместной жизни я находился в раздраженном состоянии, Я очень чуток. Я чувствовал малейший оттенок критического отношения с ее стороны. И меня это бесило. Я отлично понимал, что Вика не считает меня настоящим человеком...