Корчак. Опыт биографии

Ольчак-Роникер Иоанна

В повести «Дитя салона», которая начала печататься с продолжением через восемь лет после смерти отца Корчака, изображен конформист, ханжа-обыватель, с которым сын – бунтарь и идеалист – не может найти общий язык:

Я разглядываю отца, как смотрят на человека, которого давно не видели или о котором слышали много противоречивого – и вот наконец он сам предстал перед глазами.

Вижу каждую мельчайшую деталь его облика: усталые глаза, шелковый галстук, слегка подкрашенные черным усы, морщины на лбу и безупречно чистый перед рубашки.

Я неосознанно ищу чего-то в этом облике и не могу найти; спрашиваю о чем-то, и мои вопросы остаются без ответа.

Почему вы – отец – почему ты мне такой чужой? {65}

В бурной полемике он выплеснул всю свою мальчишескую горечь,

все разочарование – вероятно, очернив отца; когда смотришь на жизнь Юзефа Гольдшмита в ее целостности, тот выглядит трагической фигурой. Провинциал-грубешовец с такой энергией, с таким оптимизмом начал жизнь, которая должна была стать простой, а оказалась такой сложной. Он сделал карьеру, добился успеха в обществе, обеспечил себе и семье роскошное существование. А потом его упорядоченный мир превратился в хаос. Кем он был – виновником или жертвой? Вправду ли повседневная жизнь принесла ему комфорт или же она привела к внутреннему разладу?

65

Janusz Korczak. Dziecko salonu, w: Dziela, t. 1, s. 252.

В соответствии с духом времени он отошел от предписаний иудаизма, которые веками регулировали жизнь евреев. Утратил чувство безопасности, которое когда-то давал человеку традиционный семейный быт, родная среда. Он очутился в духовной пустоте, на границе двух миров. Одна дверь захлопнулась. Другая так и не открылась.

Мечты о дружном сосуществовании поляков и евреев на одной земле оказались пустыми грезами. Болеслав Прус, тоже грубешовец, доказывал: «Еврейство означает не столько происхождение и религию, сколько – дремучесть, гордыню, сепаратизм, лень и эксплуатацию».

Львовский публицист Зигмунт Фрилинг увещевал: «Еврей, который – как в Царстве, так и у нас – хочет быть на равных с прочими гражданами страны, должен быть безупречен, должен продумывать каждый свой шаг, чтобы ни малейший недостаток или провинность горстка юдофобов не списала на его племенные особенности; он должен избегать всего, что может напомнить о недостатках его единоверцев, – если хочет успешно пропагандировать идею ассимиляции» {66} .

Должно быть, с чувством, что на каждом шагу тебя поджидают критика, клевета, в лучшем случае насмешка, – было трудно жить. Осознание того, что он все время обязан контролировать себя, скрывать гнев, добиваться симпатии поляков, могло привести к тяжелой депрессии.

66

Cyt. za: Alina Gala, Asymilacja Zyd'ow w Kr'olestwie Polskim, Warszawa 1989, s. 145.

Но возможно, все это лишние домыслы. Возможно, меценат Гольдшмит вовсе не был легкоранимым человеком и лишь случайность привела к драме, что отразилась на жизни всей семьи и определила будущность сына.

Юзеф Гольдшмит умер в 1896 году. Что стало непосредственной причиной смерти? Не исключено, что самоубийство. Его похоронили на еврейском кладбище в Варшаве, на улице Генсей (ныне Окопова). На надгробном камне, пережившем войну, надпись на польском: «Б.П [17] . Юзеф Гольдшмит, присяжный поверенный, прожил 50 лет, ум. 26 апреля 1896. Мир душе его». Ниже подпись: «Возлюбленному мужу и отцу – жена и дети».

17

Blogoslawionej pamieci («благословенной памяти»).

8

Итак, литератором я не буду, только врачом

А значит, я – сын сумасшедшего. А значит, несу бремя наследственности.

Януш Корчак. «Дневник», гетто, июль 1942 года

Весной 1896 года редакция «Израэлиты» в рубрике «Траурные страницы» писала цветистым слогом, свойственным тогдашним некрологам:

Кончина оборвала путь человека достойного и почитаемого всеми, кто знал его; то был блаженной памяти Юзеф Гольдшмит, присяжный поверенный; <…> с его смертью мы утратили человека, который любил добро со всею силою своей благородной души. <…> Иудей, наделенный светлым разумом и прогрессивными стремлениями,

он охотно участвовал в каждом предприятии по просвещению единоверцев и защите их от клеветнических обвинений. В шестидесятые годы, когда журнал наш начал выходить, он первым поспешил предложить редакции сотрудничество и долгое время снабжал «Израэлиту» своими статьями. <…> Увы, в самом расцвете лет и самоотверженного труда его поразила тяжкая болезнь, и, прожив несколько лет в страданиях, сей достойный человек окончил достойную жизнь свою. После себя он оставил вдову, дочь и сына, для которых был самым нежным и заботливым супругом и отцом.

Длинная процессия друзей, товарищей и знакомых с неподдельной скорбью проводила его останки на вечный покой, и вот над добрым человеком сомкнулась могила, омытая слезами осиротевшей семьи и друзей, которых блаженной памяти Юзеф Гольдшмит нажил за честную и добродетельную жизнь свою {67} .

67

Z zalobnej karty, “Izraelita” 1896, nr 17, cyt. za: Maria Falkowska, Kalendarz zycia, dzialalno'sci i tw'orczo'sci Janusza Korczaka, Warszawa 1989, s. 29.

Легкомыслие, а позже – болезнь мецената Гольдшмита втянули его в огромные долги. Очевидно, не нашлось близких и друзей, которые поспешили бы на помощь. Пришлось продавать квартиру, мебель, ценные вещи. Разошлись по чужим рукам знакомые с детства, казалось бы, вечные предметы: элегантная мебель, дорогие ковры, зеркала в резных рамах, серебряные ханукальные подсвечники, кубки для субботней трапезы, унаследованные от грубешовских Гольдшмитов, от калишевских Гембицких. Иллюстрированные издания Мицкевича и Словацкого, что покупал отец. Бабушкино бидермайеровское кресло, на котором она, бывало, сидела, слушая реформаторские проекты маленького внука. Возможно, именно из-за этого внезапного разорения семейного гнезда Корчак во взрослом возрасте был равнодушен к материальным ценностям, так и не нажил собственного угла, жил жизнью аскета?

С Лешно они переехали на улицу Новосенаторскую, 6, кв. 11, сейчас улица Мольера, дом возле Большого театра. В «Курьере варшавском» появились очередные объявления о приеме учеников. «С разрешения школьных властей Цецилия Гольдшмит принимает на пансион учеников (евреев) государственных и частных школ, гарантирует родительскую заботу и, по желанию ученика, – помощь в учебе». Оговорка о национальности гарантировала подопечным кошерную кухню, соблюдение законов субботы и других основных иудейских заповедей – поскольку в доме Гольдшмитов по-прежнему царил традиционный еврейский уклад, вопреки утверждениям, что Корчак рос в обстановке, ничем не отличавшейся от атмосферы польских семей.

Анне в 1896 году исполнился 21 год. Она давно уже была девушкой на выданье, но болезнь отца, должно быть, отодвинула вопрос замужества на задний план. Бесприданнице, еще и с самоубийством в семье, трудно было найти мужа. Она не сидела в ожидании, сложа руки. Скорее всего, Анна помогала матери в организации пансиона. Она хорошо знала иностранные языки, могла давать частные уроки. Сестра Генрика, о которой практически ничего не известно, кажется прозрачным, почти невидимым существом, будто из сна. Где и когда она познакомилась с таинственным человеком, за которого вышла замуж и с которым поехала в Париж? Как случилось, что в ее истории трагически повторилась судьба матери? Муж Анны, Жозеф Люи, страдал венерическим заболеванием – вероятно, как и Юзеф Гольдшмит. А в 1909 году он покончил с собой.

Восемнадцатилетнему Генрику оставались еще два года учебы в гимназии. Он знал, что должен найти деньги на обучение – около шестидесяти рублей в год – и помогать матери кормить семью. Стал давать больше частных уроков. Начал хуже учиться. Остался на второй год в том же классе.

Перемены в своей жизни он позже прокомментировал, коротко и без грусти, в книге «Правила жизни», вышедшей в 1929 году: «Когда я был маленьким, то был богатым, а потом уж стал бедным, так что мне знакомо и то и другое. Знаю, что можно и так, и так быть порядочным и добрым, что можно быть богатым и очень несчастным» {68} .

68

Janusz Korczak, Prawidla zycia, w: Dziela, t. 11, wol. 1, s. 57.