Корчак. Опыт биографии

Ольчак-Роникер Иоанна

На следующий год я получил бриджи и бонну-француженку… {36}

Разнообразные мадемуазели и фройляйн, время от времени появлявшиеся в доме Гольдшмитов, обладали одним неоспоримым достоинством: они учили детей иностранным языкам, благодаря чему Генрик впоследствии смог учиться в Берлине и Париже, а Анна стала дипломированным переводчиком. Но видимо, ученикам с ними жилось несладко, раз Корчак одной из главных педагогических ошибок считал недостаток настоящего понимания между родителями и детьми, равно как и то, что родители перекладывают свои обязанности на платных воспитателей.

36

Janusz Korczak. Dziecko salonu, w: Dziela, t. 1, s. 253-254

Бонна

заботилась о том, чтобы дети выглядели опрятно, мыли руки перед едой, пили рыбий жир и не оставляли еды на тарелке. В хорошую погоду выходила с ними на прогулку. В городе было столько всего интересного – по улицам маршировали русские солдаты, играли военные оркестры, гарцевала конница. Пожарная команда, гордость Варшавы, мчалась на пожар, а за ней со всех концов города бежали мальчишки. Кони с развевающимися на ветру гривами тянули за собой пожарные машины, на которых стояли пожарные в сверкающих латунных касках и подпрыгивали бочки с водой.

Длинноволосый поп шел в близлежащую церковь, почтенный раввин в штраймле [13] – в синагогу, монахини в белоснежных чепцах тихонько семенили в свой монастырь. У каждого костела страшные нищие в лохмотьях протягивали руку за подаянием. Шикарные магазины завораживали своими витринами. У Анчевского – марципановые фрукты, овощи, ветчина, колбаса, точь-в-точь как настоящие. У Фрузинского можно найти самые лучшие конфеты и шоколадки. В книжном магазине Гезика на углу Сенаторской и Мёдовой манили цветными иллюстрациями новые детские книги.

13

Праздничный меховой головной убор у хасидов. Чаще всего он представляет собой черную бархатную ермолку, отороченную лисьими или соболиными хвостами.

У ворот Саксонского сада стояли стражники. Они не впускали людей «низшего сословия», плохо одетых, подвыпивших, евреев в лапсердаках, уличных оборванцев. По улочкам бегали мальчишки, играли в «Ринальдо Ринальдини» или в «полицейских и воров». Генрик не принимал участия в этих шумных играх. Чаще всего он разговаривал со взрослыми, сидящими на скамейках. «В Саксонском саду у меня были немолодые собеседники. – Мной любовались. – Философ» {37} .

Анка водила хороводы со знакомыми девочками, распевая «Розочка в красном венце» или «Шла девица травы рвать».

37

Janusz Korczak, Pamietnik, dz. cyt.

Одна из девочек, Стефця, очень нравилась Генрику. Однажды он сорвал для нее розу на клумбе возле фонтана. Гувернантка велела Стефце сжать в ладони колючий стебель так сильно, что потекла кровь. Девочка, глядя сквозь слезы на своего воздыхателя, шепотом проговорила: «Не бойся, мне не больно».

Когда шел дождь, начиналась мучительная череда дней в четырех стенах, вдали от сверстников, без единой возможности выплеснуть энергию. Генрик с сестрой мечтали о собаке. Но собака портила бы мебель, пачкала все вокруг. Наконец дети добились позволения завести канарейку. Иногда им удавалось прокрасться на кухню и понаблюдать за таинственной деятельностью кухарки или с кухонного балкона следить за экзотической, строго-настрого им запрещенной дворовой жизнью.

В то время дворы играли очень важную роль в жизни детей. Дворы сливались друг с другом между домами, превращались в дикие сады, служили спортивным клубом, полем битвы, местом дружеских бесед и отчаянных забав. Лучшие участки двора – самые солнечные, ухоженные, хорошо видные из окон дома – доставались детям из богатых семей. В местах похуже, потемнее собирались «те, дворничьи», «прачкины», «торговкины».

Во дворе всегда происходило что-то интересное. Еврей-старьевщик с мешком на спине кричал: «Старье берем!» Медник, чаще всего чех или словак, в кожаных башмаках

и штанах в обтяжку, певуче выводил: «Горшки паяю, горшки!» «Кацапы» в красных рубахах носили на голове деревянные бадьи, накрытые красными платками. В бадьях лежали жестяные банки, переложенные солью. А в банках – «сахар морозный», то есть мороженое: малиновое и сливочное. Очень популярны были шарманщики, обычно итальянцы. Они носили бархатные куртки и фетровые шляпы, шарманка с красивой картинкой играла «O sole mio», а дрессированная обезьянка в красной курточке плясала в такт музыке.

Детям из почтенных семейств не разрешалось заходить на кухню и выходить во двор. Впоследствии Корчак постоянно воевал с этим безжалостным запретом:

Ты говоришь:

«Бедные дети – грязные, говорят нехорошие слова, у них в волосах червяки. Бедные дети болеют, можно от них заразиться. Они дерутся, камнями кидаются, могут глаз выбить. Во двор ходить нельзя, и в кухню нельзя – там нет ничего интересного».

А жизнь заявляет:

«Они не болеют вовсе, целый день весело бегают, воду из колодца пьют, покупают вкусные цветные конфеты. <…> Нехорошие слова – смешные, а в кухне в сто раз лучше, чем в комнате {38} .

38

Janusz Korczak, Jak kocha'c dziecko. Dziecko w rodzinie, w: Dziela, t. 7, s. 103.

Фердинанд Гезик был на пару лет старше Генрика; он тоже жил на Мёдовой, и хоть был щуплым мальчиком и единственным ребенком в семье, но мог играть во дворе сколько душе угодно и спустя годы восторженно вспоминал эти игры:

Мальчики, выходившие гулять во двор, всех считали более или менее ровней себе, за исключением малышей Вайнкранцев, которые, будучи евреями, уже поэтому считались хуже остальных, а поскольку они не отличались отвагой, то были вынуждены изо дня в день терпеть разные хулиганства с нашей стороны. Однажды, например, мы устроили им «крещение» под водопроводной колонкой {39} .

39

Ferdynand Hoesick, Dom rodzicielski, Warszawa 1959, t. 1, s. 130

У маленького Фердинанда, которого дома звали Фердусем, как и у Генрика, была канарейка.

К сожалению, канарейки не бессмертны; вот и наша через пару лет, осенью, стала какая-то неспокойная, а однажды вечером, подойдя к клетке, я вдруг увидел, что она не сидит на жердочке, как обычно, а лежит на дне клетки, лапками вверх. <…> Я был безутешен, не спал всю ночь, все мысли были заняты не только смертью нашей любимой птички, но и ее похоронами, которые мы с мамой решили устроить на славу. <…> Коробочку из-под сигар, которую дал отец, мы выстелили розовой ватой, на вату положили мертвую птицу, накрыли ее, будто одеялом. Сверху еще слой ваты, затем я туго обвязал закрытую коробку бечевкой, в сопровождении служанки вынес в маленький садик во дворе, там мы выкопали довольно глубокую яму под самой стеной пристройки, где в конце концов, еще немного поплакав, я похоронил моего любимца, насыпав могилку над его гробом {40} .

40

Ferdynand Hoesick, Dom rodzicielski, Warszawa 1959, t. 1, s. 131

У Фердуся был легкий характер. Хоть он и рыдал о кончине птички, но по природе своей был веселым ребенком. Его смешила трусость маленьких Вайнкранцев, «крещенных» под колонкой, в его глазах «особую привлекательность» имела игра: лупить еврейских детей, выходящих из школы, спрятанными в рукавах досками; бедных детей в своем дворе он не замечал.

Генрик тоже тяжело переживал смерть своей канарейки. Это несчастье навсегда связалось в его памяти с трагическим осознанием собственной судьбы и открытием, что справедливости не существует.