Корделия
Шрифт:
— Я и не отрицаю.
— Не бросайтесь очертя голову в первый же подвернувшийся брак. У вас должно хватить ума не посвятить всю себя фабрике, как Фредерик. Наслаждайтесь жизнью. Ездите в Лондон, когда заблагорассудится. Захотите — поезжайте за границу. Дайте сыну хорошее образование. Запомните три главных принципа: первое — привейте ему широту взглядов; второе — пусть он знает цену деньгам; и третье — воспитайте его в скромности, — Прайди сделал небольшую паузу и пошуршал в кульке. — Если Яну и угрожает опасность, то она исходит от вас.
— От меня?
— Да.
— Прайди, я просто ошарашена. Возможно, вы и правы — что касается Яна…
— Дело не в том, что кто-то прав, а в том, что все это — требования здравого смысла. Человек должен работать головой! Вот… Ну как, ничего не годится?
Корделия не ответила.
— Что вы предпочитаете? Биться бараном о каменную стену: "Не буду учиться! Не буду, не буду учиться! Бах!" — или думать своей головой?
Корделия робко тронула его за рукав.
— Простите, Прайди. Я, должно быть, кажусь вам упрямой. Но, боюсь, это мне не под силу. Не думаю, что я решусь вернуться.
Глава XI
Утренний поезд из Лондона опаздывал на десять минут. Наконец он на всех парах прибыл на Лондонский вокзал, и из вагона первого класса вышли белокурая молодая женщина в трауре и маленький мальчик. У женщины был больной, измученный вид.
Носильщик подхватил единственный сундучок, и Корделия позволила Яну подтащить себя поближе к паровозу — полюбоваться чудовищными колесами. Потом они направились к выходу.
День стоял теплый, но пасмурный. Вечерело. Ломовые лошади с громадными, выбивающими искры подковами, тащили груженые подводы. Женщины в деревянных башмаках торопились домой, держа в руках плетеные корзинки: какой-то мальчик спал в телеге на соломе; на гору карабкался омнибус. Совсем как дома.
Они сели в кэб; Корделия расплатилась с носильщиком. Мимо, торопясь на поезд, пробежали две женщины. Кэбмен щелкнул кнутом, и лошади неторопливой рысью двинулись вниз с холма.
Корделия думала: "Вот я и вернулась. Не потому, что Прайди велел, совсем не потому".
И все-таки в его словах было много правды.
За два полных отчаяния дня она воскресила в памяти и обдумала каждое сказанное Стивеном слово, каждый жест. Фреда Джеральд не причем. Она — симптом, а не причина. Окончательный разрыв в любом случае был неизбежен, это ясно.
Всего пять дней назад, торопясь в Лондон, она считала, что косность и узкие горизонты Гроув-Холла помешали ей оценить по достоинству великолепие жизни со Стивеном. Теперь она поняла, что, если эти узкие горизонты, эти скучные каноны и можно в чем-то упрекнуть, так в том, что они давали ей повод заблуждаться.
А потом подступали воспоминания и вновь, и вновь нашептывали: ведь это тот самый человек, который…
Как быть?
Противоречивые мысли и чувства раздирали ее на части.
Все могло быть хорошо — тогда, пять лет назад, если бы они уехали вдвоем, если бы Стивен остался прежним…
А теперь уже поздно… слишком поздно.
Или
Этого она не знала и уже никогда не узнает.
Цок-цок, цок-цок, все ближе к дому.
Корделия думала: "Я возвращаюсь не ради себя самой. Но все, что Прайди говорил о Яне, — правда". Она возвращается, чтобы принять вызов. Принять бразды правления, когда они выпадут из слабеющих рук Фредерика Фергюсона. Заняться домом, фабриками, новыми домами для рабочих, заботиться о своем благополучии и благополучии сына.
Возможно, в настроении Фредерика Фергюсона уже произошли перемены. Он, разумеется, оправится от своего поражения, выкарабкается из бездны, снова усвоит диктаторские замашки, старые претензии. Будущее, как и прошлое, чревато конфликтами.
Но временами — было бы нечестно это отрицать — они смогут слаженно работать вместе, как не раз случалось в прошлом.
Сегодня перед рассветом Корделии вдруг пришло в голову, что, если бы не Фредерик Фергюсон с его проектами, она так и осталась бы ученицей, а затем помощницей модистки, вышла замуж за ремесленника и унесла бы с собой в могилу все задатки, все нераскрытые способности.
И еще ей пришло в голову, что, если бы какой-нибудь циник наблюдал за этим этапом ее жизни со стороны, с присущей циникам беспристрастностью, он мог бы предположить, что на самом деле решающими для нее были не отношения со Стивеном или Бруком, как бы ни были они ей дороги и чего бы она ни выстрадала из-за них, а ее отношения с Фредериком Фергюсоном, развивающиеся подспудно, на заднем плане, незаметно для окружающих и для нее самой.
"Знакомые улицы, знакомые пейзажи, знакомые запахи. Вот и деревья, и раскисшие тропинки… и Гроув-Холл.
Что подумали бы обо мне люди, если бы знали? Сочли расчетливой, корыстолюбивой? Или ханжой? Или распутницей?
Может быть, и то, и другое, и третье. Я была верной и неверной…
Не стремилась владеть собственностью, однако возвращаюсь, чтобы завладеть ею…
Никто, даже Прайди, не знает всей правды, только я сама, а мне не кажется, что я была такой.
Но, с другой стороны, разве я могу беспристрастно судить — ведь я сама находилась в центре всех этих событий.
Значит, нужно просто жить, как все живут, до конца моих дней. Отдаваться всем ветрам, которые прошумят сквозь мою жизнь. А подмогой мне станет только собственный разум, собственная терпимость.
Я одинока. Значит, нужно молить Бога, чтобы он даровал мне здравый смысл и способность к пониманию. А еще — трезвость суждений, терпение и веру."
Корделия посмотрела на прикорнувшего у нее на плече сына. Из-под шапочки выбились светлые кудри. Да, она одинока, если не считать Яна, которого она поведет по жизни, не слишком натягивая поводки, влияя без гнета, любя, ничего не требуя взамен. Прайди назвал ее наследницей, однако в действительности Ян — настоящий наследник. Ян Фергюсон. Кажется, она уже смирилась с этим парадоксом.