Корделия
Шрифт:
— Мне просто интересно.
— Верю. — Мистер Фергюсон снял очки и стал протирать их. — Какая чудовищная несправедливость — до такой степени ограничивать женщин в правах! В какой школе вы учились?
— У мисс Гриффит.
— Не самая лучшая школа.
— Лучшая из тех, какие папа мог себе позволить.
— Разумеется. Но все дело во врожденных способностях. Никакой педагог не научит рачительно вести хозяйство.
Корделия улыбнулась.
— Это нетрудно. Просто я делаю то, что мне нравится.
Фредерик кивнул. Корделия смутилась: ее и радовала похвала свекра, и тяготило его присутствие.
— Вы видели наши красильни?
— Нет.
— А хотели бы?
—
— Надо будет как-нибудь взять вас с собой. Скажите, Корделия, как вы находите молодого Кроссли?
— Он… довольно приятный молодой человек.
— Даже очень. Лично мне он нравится. По-моему, у него только один недостаток — принадлежность к миру искусства.
— Да…
— Такие люди не особенно надежны — при всей пылкости. Дружба для них не имеет такой цены, как для нас. Как вы считаете?
— Я никогда не имела дела с людьми театра.
— Вот именно. Уверен, наши отношения будут и дальше оставаться дружескими. Просто мы существуем в разных мирах. Наш мир — реальный, прочный, хотя, может быть, несколько приземленный. Его мир — ярче, привлекательнее, однако фальшивее. Понимаете, что я хочу сказать?
Глава VI
Бруку стало хуже, и пришлось все-таки послать за доктором Берчем. Тот сказал, что у Брука ангина и ему следует пару дней оставаться в постели. Корделия с растущими возбуждением и тревогой ждала понедельника. С утра Бруку полегчало, и, так как в этот вечер должны были исполнять прелюдии Шопена, он страстно хотел поехать.
Мистер Фергюсон отбыл в Олдхэм. Зато нагрянул Берч и решительно воспротивился планам своего пациента.
Весь день Корделия была сверхвнимательна к Бруку. Ею владело беспричинное чувство вины, и она пыталась утопить в заботах о нем безотчетную тревогу.
После обеда она читала ему вслух. Брук был послушен и полон признательности. Когда она закончила последнюю главу "Стража", он изъявил желание послушать "Башни Барчестера" — эту книгу ему много лет назад подарили на день рождения, и он так до сих пор и не прочел ее. Должно быть, валяется в чулане вместе с игрушками и школьными учебниками. Корделия мигом вскочила и, не слушая его протестов, бросилась на поиски.
Чуланом служил чердак — тесное помещение с покатой крышей и маленькими слепыми окошками. Корделия, подобрав юбки, с кошачьей грацией пробиралась между грудами сваленных на пол книг.
Наконец она нашла то, что искала. "Дорогому Бруку на восемнадцатилетие — от мамы, с любовью".Книга так и осталась неразрезанной. Почему? Может быть, мистер Фергюсон позволил себе пренебрежительное замечание? Иногда Корделия пыталась представить себе мать Брука — была ли она рабой мужа-деспота или ей удалось сохранить индивидуальность? Судя по однажды допущенной дядей Прайди оговорке, эта женщина не жаловалась на свою судьбу…
Неожиданно Корделии попался на глаза небольшой кожаный бювар. Она расстегнула его. Оттуда выпали несколько писем, какие-то счета и толстая тетрадь с надписью: "Дневник 1865 года".Она увидела нанесенные аккуратным, мелким почерком колонки цифр и несколько страниц текста. Имена большей частью были заменены инициалами.
Сначала Корделия листала тетрадь равнодушно, но потом некоторые фразы привлекли ее внимание, и она подумала: "Уж не за этим ли приезжал Дэн Мэссингтон?" Месяц спустя он повторил визит, но ее, по совету мистера Фергюсона, "не оказалось дома". И больше она о нем не слышала. В их доме не поощрялись разговоры о Мэссингтонах. Постепенно ее любопытство сошло на нет.
"Четвертое января.
Если
Корделия виновато закрыла дневник, но тотчас снова раскрыла его.
"Двенадцатое февраля.
Я третий день лежу и не испытываю ни малейшего желания встать. Наверное, все-таки нужно сделать над собой усилие. Мистер Ф. притворяется добрым и участливым, а я делаю вид, что тронута — ради Б. А может быть, ради себя самой. Мы с мистером Ф. в течение пяти недель не сказали друг другу резкого слова — такого еще не было. Он часто навещает меня и приносит виноград. Я, конечно, выражаю признательность. Однако за этим кроется все та же затаенная враждебность. Мы ни минуты не бываем искренни друг с другом. Я желаю ему смерти. Господи, прости меня, грешную, но порой мне кажется, будто этот человек высасывает из меня кровь. Нам тесно вдвоем на земле. Или я, или он."
Закрыть дневник! У Корделии было такое чувство, словно она совершила что-то запретное, постыдное. Первая жена обращалась ко второй — и безо всяких медиумов.
Ей было нетрудно представить себе те далекие дни. Вопиющее безбожие Слейни-Смита. И как тяжело было женщине не с таким легким характером, как у нее самой, выносить мистера Фергюсона. Только в дневнике Маргарет могла излить душу. Корделия подхватила "Башни Барчестера" и опрометью кинулась прочь.
Когда она вошла в спальню, Брук был слишком озабочен своим состоянием, чтобы заметить перемену в настроении жены. Она снова принялась читать вслух, и это принесло ей некоторое успокоение. У Маргарет была неуравновешенная психика. А вот она — здоровая молодая женщина, — хотя и разделяет некоторые оценки и чувства Маргарет, но не до такой же степени.
Вечером Корделия особенно тщательно выбирала, что надеть, и трижды сменила прическу. Наконец она остановила свой выбор на бледно-розовом бархатном платье.
Хорошо, что у нее есть своя гардеробная, где можно укрыться от глаз мужа. Когда она вернулась в спальню, Брук что-то писал. Корделия села рядом на кровать и поцеловала его в лоб.
— Жалко, что ты не можешь поехать на концерт. — Она наклонилась и прочла написанное:
Уныние сказало: "Стань Невестою моей!" Но я ответила: "Отстань И повторять не смей! Любовь Уныния темна, Как смертный мой конец. И дик, и страшен для меня Терновый твой венец!"