Коридоры кончаются стенкой
Шрифт:
Товарищам из Наркомвнудела мое сердечное спасибо за то, что вовремя открыли глаза. Наверно, товарищ Шалавин меня в этом плане поймет и поддержит. Прошу верить: я наступлю на хвост амбициям и, горячо любя свою Родину, свой народ, вместе со всеми победной поступью, пойду к светлому будущему.
Москвичи уехали сразу после совещания. Проводив их до вокзала и тепло распрощавшись, Малкин вернулся в Управление и собрал у себя руководителей оперативных служб. Пригласил Сербинова.
— Вот теперь, не откладывая в долгий ящик, давайте в спокойной, домашней, можно сказать, обстановке, разберемся, кто есть кто и расставим точки над «i». Я зачитаю характеристики, которые дали на вас ваши же подчиненные. Дали, как вы правильно догадались, москвичам.
Шалавин: в специфических вопросах следствия разбирается слабо, однако всем своим поведением пытается навязать подчиненным мнение, что он в
Противно читать, честное слово. И не буду, хватит. Предупреждаю: не прекратите грызню — обоих отдам под суд за развал работы. То же самое будет с вашими подпевалами. Захарченко!
— Я!
— Шашкин!
— Я!
— Ткаченко!
— Здесь!
— Здесь… Предупреждаю персонально каждого: наведите порядок в подразделениях. Пресекайте сплетни. Прекратите дискредитировать меня как начальника Управления. Чем я занят, где и с кем нахожусь — вам не положено знать, без вас контролеров хватает. Прекратите групповщину. Здесь нет «сочинцев», «краснодарцев», «новороссийцев», «ростовчан». Здесь есть личный состав ГБ УНКВД по краснодарскому краю, у которого задача одна и цель на всех единственная. Все свободны.
47
Бироста никогда не вел дневников, хотя жизнь его была так сложна, трудна и романтична, что случись ему написать книгу о своей бесконечной борьбе за выживание, наверняка получилась бы захватывающая детективная вещь. Но он не собирался писать книгу, ибо все то, что о» творил в этом мире с тех пор, как связал свою жизнь с НКВД, являлось государственной тайной. Все, что довелось ему сделать до 36-го года, казалось ему безупречным с точки зрения законности, нужным и полезным партии, которой служил слепо, но — преданно. В какой-то момент он вдруг почувствовал, что делает что-то не то и это «не то» саднит душу, вызывает беспокойство и заставляет подвергать сомнению соответствие происходящего тем идеалам, материализации которых он посвятил жизнь. Он почувствовал, что слова партии сплошь да рядом расходятся с делом, что провозглашенные права и свободы фактически отменяются тайными директивами той же партии, идущими по линии НКВД и особенно органов госбезопасности. Эти директивы поощряют, а нередко прямо предписывают насилие, безоглядное истребление народа, ради которого, собственно, и затевалось то, что впоследствии было названо Великой Октябрьской социалистической революцией. Основательно прозрев, Бироста стал перед выбором: продолжать творить беззаконие и считать себя, патриотом партии и органов госбезопасности, или отказаться от этого пути и кануть в небытие. Обеспокоенный своей судьбой, он выбрал первое, хотя понимал, что и этот путь чреват непредсказуемыми последствиями. И все-таки. Все-таки с властью надежней. Значит ли это, что он, чекист до мозга костей, в ближайшие годы, месяцы, дни не попадет в чекистскую мясорубку? Таких гарантий нет. Чтобы хоть как-то смягчить свою участь, если такой час придет, он стал вести запись фактов и событий, которые, на его взгляд, не согласуются с требованиями закона, но в которых принимал непосредственное участие, до минимума сводя свою роль в них. Оценивая эти факты, события, будущие его судьи должны будут увидеть, что все, что им сделано противозаконного — сделано не по собственной воле, прихоти, а во исполнение требований вышестоящих инстанций. Прочитав его записи, они должны будут увидеть в нем не преступника, а жертву.
Пополняя записи новыми наблюдениями, он всегда перечитывал все с самого начала, производил правку, шлифуя мысли, совершенствуя стиль изложения. Сегодня, как всегда, он открыл записи на первой странице.
«Я, Бироста, человек, посвятивший свою жизнь служению партии и народу, родился в 1905 году в городе Ростове-на-Дону в скромной трудовой рабочей семье. Детство было безрадостным: когда мне исполнилось 8 лет, умер отец. Жизнь стала невыносимой: средств, добываемых матерью, едва хватало, чтобы не умереть с голоду. Тяжелая нужда заставила меня в двенадцатилетнем возрасте бросить учебу и заняться самостоятельным трудом, чтобы хоть как-то облегчить материальные условия многочисленной и многострадальной семьи.
В 1918–1919 годах, когда в городе бесчинствовали белые, я работал в большевистском подполье. Шел мне тогда четырнадцатый год,
В 1927 году, когда деятельность так называемой троцкистской оппозиции приняла прямые антигосударственные формы, меня перебросили на сложный участок борьбы с антисоветскими политпартиями. Здесь не по учебникам, а по горькой практике я познал и крепко изучил историю моей партии, активно участвуя в разработках и разгроме троцкистов, правых, шляпниковцев, сопроновцев, меньшевиков, эсеров и прочих антисоветских и антипартийных групп и организаций. Скажу без бахвальства, что в этой борьбе я политически еще более окреп и вырос. Эта работа дала мне твердую ленинско-сталинскую большевистскую закалку.
1929–1930 и 1932–1933 годы — период ликвидации кулачества и кулацкого саботажа на Северном Кавказе. В этот ответственный для чекистов период я находился в самом пекле классовой борьбы и безукоризненно выполнял задачи, поставленные перед чекистами партией и ее вождем товарищем И. В. Сталиным. Идя через трудности и лишения, я получил тяжелую болезнь — язву желудка, но это не понизило моей активности, и нередко, бывая в очень тяжелом физическом состоянии, при кишечном кровотечении я продолжал работать, не покидая своего боевого поста.
— Несмотря на то, что я рос политически и закалялся на боевой оперативной работе, по службе я не продвигался. Не потому, что у меня не было способностей. Кто работал в северо-кавказском евдокимовском коллективе, тот знает, что основным стимулом для выдвижения там являлись подхалимаж и угодничество. Эти вражеские элементы в достаточной мере насаждались и ставленниками Евдокимова — Дейчем, Курским, Николаевым, Рудем и другими. Я этими «положительными» качествами не обладал, а наоборот, будучи убежден, что всякое продвижение по службе должно происходить с учетом деловых и морально-политических качеств, восставал против них и боролся с теми, кто проникал к руководящим должностям с черного хода. Не удивительно, что к моменту переезда в Краснодар я занимал скромную для моего опыта должность оперуполномоченного, Хотя имел ряд выдающихся успехов в оперативной и розыскной работе.
Я никогда не отступал от УПК, дрался буквально за каждую букву закона, как бы тяжело мне ни было. Осенью 1936 года в УНКВД по Азово-Черноморскому краю из Москвы прибыло новое руководство в лице начальника Управления Люшкова Г. С. и его помощника Кагана М. А. Рассказывали, что Люшков пользовался покровительством самого товарища Сталина, но я в это не верю, как не верю вообще в то, что товарищ Сталин может кому-то покровительствовать в ущерб делу. И Люшков, и Каган оказались людьми жестокими, безрассудно циничными, коварными, заносчивыми и честолюбивыми и нередко устраивали личному составу такую порку, что хоть в петлю лезь. Первым, кто попал в их немилость, оказался я. Как-то, допросив одного обвиняемого, я получил показания о его правотроцкистской деятельности и, как всегда, немедленно оформил протокол допроса, который сразу, как и положено, передал своему непосредственному начальнику — Григорьеву. Спустя час меня вызвал Каган и в присутствии Григорьева и еще нескольких сотрудников облаял матом и предупредил, что если я еще хоть раз возьму у обвиняемого письменные показания прежде, чем он окончательно выговорится — мне придется сесть рядом с этим троцкистом. В тот же день вечером в кабинете Люшкова было созвано совещание следователей и в качестве примера как не надо работать был продемонстрирован мой протокол с соответствующими комментариями и угрозами в мой адрес. Здесь же, на этом совещании Люшков и Каган в директивной форме дали указание брать от обвиняемых протоколы только после того, как они будут откорректированы Каганом. Для убедительности Люшков подчеркнул, что это московская система, одобренная самим наркомом, и наше дело — следовать ей безукоризненно. Что оставалось после этого делать? Обращаться за подтверждением сказанного Люшковым к наркому? Я подчинился требованиям руководства, рассчитывая при удобном случае проинформировать об этом НКВД СССР.