Коридоры памяти

Кропотин Владимир Алексеевич

Что Вознесенский, которого Дима еще ни разу не видел, занимал какое-то важное положение, было известно в доме всем. Даже отец, а это больше всего убеждало Диму, не находил, что возразить маме, когда она ставила ему в пример Вознесенского:

— Не пьет, не безобразничает, обходительный, приятно посмотреть на такого человека, а уж друзей-собутыльников, если бы захотел, у него было бы больше, чем у тебя.

Особым в доме было и отношение к жене Вознесенского. Все обращались к ней с заметной предупредительностью. Подчеркнуто вежливо, как с учительницей в школе, разговаривала с ней мама. Как с учительницей, здоровался с нею и Дима.

— Не ходи там везде, сиди на месте, не шуми, — предупреждала

мама, когда Вознесенская впервые пригласила их играть в лото.

Это была крупная женщина с медлительными движениями, ни разу, сколько помнил Дима, не поторопившая себя. Она говорила мало, только самое необходимое. Резко поворачиваться, говорить полным голосом, вставать с места у них было неловко. Всякий раз, когда Дима чему-то откровенно радовался или огорчался, становился громкоголос и нетерпелив, строгий, будто наплывавший на него взгляд Вознесенской останавливал его. Он спохватывался, не хотел, чтобы она подумала о нем плохо.

Играть в лото у Вознесенских было особенно приятно. В квартире стояла тишина и все выглядело так, будто здесь ни к чему не прикасались. Стол под абажуром, кровати, стулья, тумбочка с радиоприемником, тюлевые накидки и занавески, вышитые гладью салфетки — все предметы в комнате знали свои места. Диме нравились тона, которые придавал комнате бархатно светившийся бордовый абажур, ощущение торжественности и значимости того, что они делали, пусть даже только играли в лото.

Мама и Вознесенская посещали друг друга. Перед приходом гостьи мама наводила порядок, и, когда та приходила, все предметы в комнатах, как и в квартире Вознесенской, выглядели так, будто они всегда знали свои места и к ним не прикасались. Всегда следил за собой и Дима. Этого хотела мама. Этого хотел он сам. Ему нравилось, что Вознесенские жили по правилам, что можно было жить не просто так, а подчиняясь чему-то нужному и хорошему.

Иногда женщины часами расчесывали своих девочек, перезавязывали им банты, что-то примеряли, поправляли на них. Однажды они несколько дней преображали девочек в балерины на школьный утренник, и Дима пожалел сестру Тоню. Несмотря на все старания мамы, Тоня явно уступала дочери Вознесенской — нарядной девочке с длинными и густыми, как у матери, каштановыми волосами, уложенными на округлую головку и увенчанными красивым бантом. Девочка привлекала Диму, но не нарядностью, нарядные девочки были и в школе, а тем, что была как-то особенно аккуратна (ножка к ножке, рука к руке, пальчик к пальчику, волосок к волоску), держалась неизменно ровно, не старалась казаться ни лучше, ни хуже. Главное же, привлекала тем, что тоже была Вознесенской.

«Что он улыбается?» — удивился Дима.

Улыбка была странная. Она относилась к Диме и в то же время будто не к нему. Худой, темноволосый, среднего роста Вознесенский шел не спеша. Черный костюм его давно был не новый, и только рубашка выглядела свежей. Оп был опрятен, но опрятность тоже казалась не новой.

На следующий день Дима снова увидел Вознесенского и снова почувствовал на себе его странный взгляд-улыбку.

Теперь он ясно видел, что улыбка Вознесенского меньше всего относилась к нему.

«Так вот он какой!» — вдруг только сейчас догадался Дима.

Неожиданно было видеть самого главного в Широкой Балке человека, секретаря райкома, в давно не новом костюме, в заметно стершихся черных туфлях. Все в нем оказалось как-то очень уж просто, ничем не поддержано. Но все сходилось: и впечатление, какое производили его жена и дочь, и отношение к этой семье окружающих, и то, что Вознесенского почти никогда не было дома. Объяснима стала и его так удивившая Диму улыбка-взгляд. Вознесенский видел не только то, что находилось перед ним,

но что-то еще. Но еще больше поразило Диму открытие, что в одном доме с ним, на одной лестничной площадке жил один из тех, кто находился где-то между Сталиным и остальными людьми. Так вот от кого все зависело! Вот от кого происходили в Широкой Балке перемены! Что-то важное делалось совсем рядом с Димой и становилось жизнью всех.

«Значит, он все знает? — думал Дима. — Но почему не знает этого отец?»

Не все жители поселка, видел он, здоровались с Вознесенским. Кто-то совсем не знал его, и это удивляло. Кто-то смотрел на него как ученик на директора школы. Кто-то, едва завидев его, спешил обойти его. Но были и другие. Они здоровались с Вознесенским за руку, что-то говорили, становились подчеркнуто внимательны и улыбались. Вознесенский тоже что-то говорил им, тоже улыбался, на что-то смотрел, а потом все другие смотрели на это же. Диме хотелось послушать, о чем интересном они там говорили. Ему представлялось, что все, что делалось вокруг, сначала делалось где-то в одном месте и только потом везде. Сначала все придумывалось, потом делалось. Придумывали такие люди, как Вознесенский. Не это ли было самое интересное в жизни? Но разве кто-нибудь расскажет какому-то школьнику, как это делалось? Разве его приняли бы всерьез? Наверняка сочли бы, что он лез не в свое дело. От него просто отмахнулись бы. Да и он, скорее всего, мало бы что понял. Ведь не понял же он отца, пытавшегося что-то объяснить ему. Наоборот, все стало еще непонятнее. Так было и раньше. Всегда чего-то он никак не мог понять. И чувствовал: вопросы накапливались в нем.

«Что это она?» — подумал Дима.

Вознесенская не разрешила дочери играть в лото. Девочка обиделась, всего только на миг обиделась, но тут же привычно подчинилась и приготовилась смотреть, как будут играть другие.

— А почему ей нельзя? — сорвалось у него, но мама незаметным толчком локтя, глазами под опущенными ресницами и шевелением губ запретила: «Не вмешивайся!»

Но было уже поздно. Вознесенская в упор смотрела на него. Ее взгляд наполнялся нараставшим возмущением, и Дима не выдержал, отвел глаза. Впервые она смотрела на него так непримиримо. Она вообще не собиралась как-либо считаться с ним.

Но разве это было неожиданно для него? Разве все в ней нравилось ему? Когда Вознесенская находилась у них, она почти не вставала с дивана в большой комнате и не позволяла себе пройти по квартире. В ее присутствии ничего не обсуждалось и не осуждалось. Она не оставляла без внимания ни одного необычного звука или движения, настораживалась и, лишь убедившись, что ничего дурного не произошло, успокаивалась. Она и Диму, когда тот появлялся, оглядывала так, будто он, забывшись или увлекшись, мог поступить опрометчиво. Внимательно следила она за дочерью, все время тихо одергивала ее. Дима недоумевал, что могла сделать предосудительного такая послушная девочка. Как-то, причесывая ей волосы, Вознесенская вдруг поспешно, как бы оправдываясь за дочь, как бы и себя выдавая этим, оглянулась, заметил ли кто, что ее дочь проявила недовольство. Сам того не замечая, Дима уже не испытывал при Вознесенской желания быть лучше.

— Ты почему все время убираешься перед ее приходом? — раза два спрашивал он маму, поспешно наводившую порядок в квартире.

Мама отмахивалась от него.

Дочь Вознесенской тоже уже не привлекала Диму. В отличие от его сестер она ни разу не предложила им во что-нибудь поиграть или куда-нибудь пойти, но всегда, если мать позволяла ей, принималась играть с ними. Однажды он удивился, девочка вдруг улыбнулась, с а м а улыбнулась и посмотрела на него. Только миг с а м а смотрела, но тут же стала прежней.