Коридоры памяти
Шрифт:
Дома, увидев его, мама как бы сказала: «Я тебя ждала, но не сейчас, а вообще. Если проголодался, можешь пойти на кухню. Ты сам знаешь, что можно делать дома».
«Не заметила, — подумал он. — И пусть. Что она может сделать!»
Если он расскажет, она забеспокоится, будет запоздало предостерегать. А он даже не знал, что по дну выйти на берег нельзя. И он совсем не чувствовал, что наглотался, надышался воды.
«Ничего не видит», — снова подумал он.
А ведь он в самом деле мог утонуть.
— Пойдешь опять гулять? — спросила мама, поднимая на него глаза.
Она по-прежнему ничего
Он вдруг понял, что не мог просто так уйти. Теперь он уже хотел, чтобы она заметила.
— Что с тобой? — заметила она.
— Ничего.
— Что-нибудь случилось?
— Дети умнее взрослых, — сказал он.
— Ты где был?
— Гулял.
— Ты почему так думаешь?
— Вы ничего не понимаете. Дети умнее взрослых, — повторил он.
— Мы тебя чем-то обидели? — спросила она.
— Нет, просто дети умнее взрослых, — стоял он на своем.
Мама смотрела на него остановившимися глазами.
В то лето Дима много думал о родителях. Думал, когда понял, что они не знали, как проводил он время вне дома. И, думая об этом, догадывался, что заменить ему сверстников они не могли. Он думал о них, когда понял, что все-таки умрет. И, думая об этом, не соглашался жить без какого-то противовеса смерти, лишавшего ее очевидного смысла. Он думал о них, когда понял, что лишь случай, а не самые близкие люди, помог ему не утонуть.
Скоро, однако, наступил новый учебный год. Дима был занят. Оказалось, что этого он и хотел. Не самих занятий, хотя они тоже были нужны, а того, чтобы снова быть с ребятами. Он обрадовался, когда вдруг понял это.
Глава двенадцатая
Дима открыл глаза, поднялся с постели, в белом сумраке комнаты увидел себя в зеркале на стене: белоног, нескладен, миловиден, странно внимательны глаза. И сразу все вспомнил.
«Десять лет, — отчетливо, как вслух, подумал он. — Почему я должен радоваться? Почему меня должны поздравлять? С чем?»
Хотелось отказаться от подарка, но не хотелось обижать родителей. Они, конечно, решили бы, что он обиделся на них. Вчера мама так и не поверила ему.
— Отец уже приготовил, завтра сам тебе даст, — сказала она.
Лишь мгновение Дима был благодарен. Но не за подарок, а за то, что о нем помнили.
— Не надо, — повторил он, — у тебя же нет денег, я все равно отдам их тебе.
«Десять лет», — снова, как вслух, подумал он.
Мама поцелует его мягкими губами. Отец поцелует тоже и виновато улыбнется. Весело ему будет вечером с гостями. Все было заранее известно.
«Через десять лет я буду взрослым», — подумал он.
Последнее время он ловил себя на том. что со странным вниманием разглядывал своих сверстников, знакомых отца и приятельниц мамы. О чем они думали? Как чувствовали себя, если не знали, куда пойти, чем заняться?
Прежде, когда Диме было хорошо, ему было хорошо как-то только самому. Плохо ему было тоже только самому. Конечно, он догадывался, что другие тоже как-то там про себя жили. В застойно морозные и вьюжные дни холодно было вознице, что возил его на санях в школу. Не лучше было и тем, кто подвозил им воду в обледенелой бочке, дрова и новогоднюю елку из леса.
— Ты должен уступать девочкам, — уже в Широкой Балке говорила мама.
С какой стати? Разве девочки не так же, как мальчики, ссорились, всегда чего-нибудь хотели и были неуступчивы? Непонятно было, почему взрослые украшали девочек всевозможными косичками и бантиками, сарафанчиками и платьицами, чулочками и туфельками и выставляли, словно напоказ, почему мама тоже старалась, чтобы его сестры выглядели нарядными?
Девочки в самом деле любили все яркое. Он убедился в этом по сестрам. Молча и безнадежно с застывшими слезами на потемневших глазах однажды бегала за ним, отнявшим у нее тряпочку, тоненькая как стрекоза его младшая сестра Оля и вдруг разрыдалась. Наверное, впервые обрушилось на нее такое горе. Отдав тряпочку сестре, он видел, как долго и трудно она успокаивалась. Не тогда ли он полюбил ее?
Чувство-догадка, что другие тоже что-то там про себя переживали, возникало в нем при виде слез, выступивших на синих смирных глазах обманутого Мекой доверчивого мальчика. Оно возникало, когда, глядя на девочек класса (мальчики всегда нападали, девочки защищались), он замечал, что нарядные девочки защищали свои косички, бантики и платьица, а ненарядные защищали самих себя. Он помнил, как, заигравшись, не поладив с кем-то и кого-то обидев, вдруг обнаружил, что обидел девочку. Рука запомнила, как продавились под легким платьицем косточки. С бессильным отчаянием смотрела она на его запалившееся лицо. Он отступил. Но и тогда, как ни неприятны ему становились приставания мальчиков к девочкам, он не понял бы себя, если бы принял сторону девочек.
Теперь все стало иначе. Он понял, что не был каким-то исключением. Не были какими-то исключительными и отец, и мама. Даже учительница лишь напускала на себя строгость, на самом же деле была как все. Каких только взглядов, жестов и поз не наблюдал Дима у нее! Вот она посмотрела на свои длинные сухие пальцы, согнула их и взглянула на маникюр, посмотрела на край стола, провела по нему узенькой длинной ладонью и отряхнула пальцы, увидела портфель, невидимые пылинки и волоски на локте и плече костюма, подняла глаза на класс, но ничего там не увидела. Проделывая эти и десяток других вещей, она менялась в лице. Оно становилось заносчивым и высокомерным, доброжелательным и доверчивым, язвительным и нетерпимым, простодушным и растерянным, решительным и строгим. Это было лицо одновременно одного и совсем разных людей. Все это происходило, пока у доски отвечал один ученик. Диме казалось, что он тайком подглядывал за нею.
Но больше всего занимал его отец. Кто, как не он, должен был, обязан был знать что-то такое, что связывало людей с жизнью и делало ее интересной! Кто, как не отец, должен был, обязан был вести его по жизни!
Дима никого из родителей не выделял. Маме хотелось, чтобы отец был хорошим семьянином и не выпивал. Дима соглашался с ней и сам хотел этого. Он понимал и отца, если видел, что мама требовала от него так измениться, будто отец вообще не имел права хотеть то, что хотел, без чего стал бы совсем не отцом.