Коридоры памяти
Шрифт:
Были и другие главные люди, например, Жуков и Рокоссовский, но эти главные люди, как и Сталин, жили, представлялось Диме, в каком-то всеобъемлющем мире, и с ними нельзя было сравнивать остальных людей, к которым бессознательно он относил отца и себя.
Среди остальных людей отец тоже не был каким-то главным, но если бы Диме сказали, что его отец был ничуть не лучше других, это обидело бы его. Так могли сказать только очень плохие люди.
Вообще же вся жизнь, представлялось ему, состояла из поступков и дел взрослых. Они все знали друг о друге, и ему тоже было интересно узнавать, что и когда в поселке или другом месте страны совершалось людьми. Он понимал из разговоров немногое, но видеть улыбающиеся, не вдруг соглашающиеся, иногда
Дима всегда был с родителями. Глядя на него, дети гостей тоже старались быть со взрослыми и мешали им.
— Иди поиграй с ними, Дима, — находила выход мама. — Потом приходи.
Как понимали и признавали друг друга взрослые, так не понимали и не признавали друг друга дети. Они сразу принимались играть, а он уже не мог забыться в игре. Лишь однажды его поразил грузовой автомобиль с открывающейся дверцей, с рулем в кабине, с настоящими резиновыми колесами. Как обрадовались руки их тугой упругости! Но из-за игрушек ссорились. Дима играл мысленно: открывал дверцу, залезал в кабину и там сидел. Иногда было достаточно одного взгляда, чтобы наиграться. И удивиться другим детям: как можно так долго играть?! Однажды кто-то белолицый и аккуратный настойчиво посмотрел на него твердыми голубыми глазами, и Дима понял, что с ним хотели подружиться. Он не захотел и даже опасливо насторожился. Хотелось чего-то настоящего, что было у взрослых и чего не было и, видел он, не могло быть у детей. Он давно заметил и знал по себе: дети ничего не значили без родителей, их всегда могли забрать и увести, и их всегда забирали и уводили родители. Встречались и были связаны друг с другом не дети, а встречались и были связаны друг с другом взрослые.
Как ни хорошо ему было со взрослыми, он видел, что иногда, отчужденно взглянув на него, они замолкали или начинали говорить намеками. И мама и отец тоже вдруг становились как чужие. Он явно мешал. Было обидно, но приходилось смиряться. Смиряться было лучше, чем ходить обиженным. Все чаще он сам шел навстречу родителям. Почему, в самом деле, он должен был стеснять их? Они же любили его! Им интереснее было без детей. И говорили, и улыбались, и смеялись они тогда иначе. Они становились даже красивее. На них было приятно смотреть.
Он невольно наблюдал за взрослыми, видел, какими они хотели казаться, и догадывался, какими они были у себя дома. Одни были скрытны и недоверчивы, другие веселы и откровенны; с детьми держали себя просто или нарочито строго, с деланным участием или как с чужими. Между родителями и детьми, между мужьями и женами иногда вспыхивали маленькие войны. Такие же войны происходили между мамой и отцом, между родителями и сестрами и братом. Диме нравилось, что обычно это его не касалось.
Но бывало, ему тоже выговаривали.
— Ты зачем это сделал, Дима? — спрашивала мама.
Отец молчал. Ему не терпелось вернуться к занимавшему его разговору со взрослыми. А мама всегда говорила долго, будто не знала, каким был Дима на самом деле, будто он не понимал ее и нужно было непременно повторять все несколько раз. Так поступать никогда нельзя, говорила она. О нем могут плохо подумать, говорила она. А Дима видел, что то, что произошло с ним, вовсе не занимало взрослых, просто что-то нужно было говорить обязательно, когда чьи-либо сын или дочь совершали проступки. Они и смотрели будто не на него, а на всех провинившихся мальчиков и девочек.
— Да я знаю, что нельзя, — отвечал он.
— Не делай так больше, Дима, — говорила наконец мама.
— Иди играй, — говорил отец.
Дима шел. Он понимал, что был виноват, но удивлялся взрослым и не любил их за то, что они, казалось ему, притворялись.
Так жил Дима и никакой другой жизни не хотел.
Весна еще больше обрадовала его. Она тоже была первой на его памяти. Поселок открылся настежь, и стало непривычно много света. Всюду
В лесу было сумрачно, но в сумраке всюду блестело. Вода там разлилась, но снег растаял еще не весь. Потом появились ручьи. Сначала они были везде, потом их осталось несколько. Длинными змейками желтого пламени выбегали они из леса на черные окраины поселка.
Диме нравилось перегораживать ручьи, но запруды всегда хватало ненадолго. Конечно, можно было, натаскав досок, камней и земли, сделать большую запруду, но даже большая запруда, уже знал он, не продержалась бы долго. Чтобы не делать зряшную работу, он перегораживал ручьи мысленно. Вода прибывала и, поднимая мусор, разливалась в маленькое море. Она перекатывалась через запруду сначала тоненькими струйками, потом одним движением протаскивала на себе все заграждение. Но и мысленно делать зряшную работу надоедало, и он шел вдоль ручья. Бег воды в дробном блеске прозрачных гребешков завораживал, хотелось задержать его, остановить движение.
Лишь однажды Дима был обеспокоен по-настоящему. Пришло наконец время идти в школу. Очень хотела в школу и его сестра Тоня. Как? И она пойдет с ним? Она была младше его на полтора года и теперь сразу как бы догоняла его. Длинноногая, нескладная и некрасивая, Тоня похорошела. Целыми днями она возилась с портфелем, любовалась платьем, сшитым специально для школы, всякую свободную минуту прикасалась к воротничку, к рукавам, к подолу тонкими неловкими пальцами. А Дима уже ничему не мог радоваться. Несправедливой представлялась сама возможность находиться с сестрой в одном классе. Разве он был виноват, что из-за фронта и болезни его не послали учиться раньше! Сама жизнь, смысл которой, он бессознательно чувствовал это, состоял в том, чтобы быть постоянно вознаграждаемой чем-то, теперь утрачивала этот единственный смысл. Он с облегчением узнал, что два месяца, отделявшие сестру от семи лет, все вернули на свои места.
Глава четвертая
Погоны никак не хотели держаться, и пока малыш смотрел на одно плечо, погон с другого плеча падал. Малыш не расстраивался, тут же поднимал его и снова накладывал. Но вот кто-то чужой поднял упавший погон, и малыш стал отбирать его. Возня и плач привлекли внимание взрослых. Погоны нашлись для всех, у отца Димы их было много. Нашлись и звездочки.
Но что это? Почему так всполошились взрослые? Почему стали отбирать погоны у детей? Особенно насторожили Диму напряженные глаза на смутном сером лице долговязого старшего лейтенанта. Почему с такой нелюбовью смотрел он на своего маленького сына, почему так зло выговаривал подошедшей к нему жене, почему та, поняв мужа, вдруг тоже стала осуждающе смотреть на сына, будто не желавшего собираться домой и сопротивлявшегося?
Скоро все прояснилось. Недоброе чувство прошло у Димы. Оказалось, взрослые запрещали детям носить на погонах больше звездочек, чем носили сами. Дима вдруг увидел, что как отец среди взрослых, так он среди детей стал самым старшим. Он один мог носить на погонах по четыре звездочки, он вообще имел право на все, на что имел право отец. Вот таким, представилось ему, он будет, когда вырастет. Дима преобразился. Он будто выпил живой воды, сказал волшебное слово, и все стало но щучьему велению и по его хотению. Его плечи вместе с погонами как бы отделились от него и зажили отдельной самостоятельной жизнью.