Коринна, или Италия
Шрифт:
— Сударыня, — зачастую говорил он, — писем нет. — И спокойно уходил по своим делам, как будто не случилось ничего особенного.
— Да, сударыня, — говорил он в другой раз, — сегодня есть письма.
У нее дрожали руки, когда она пробегала глазами адреса на конвертах, но ни один из них не был написан рукою Освальда; до вечера она жестоко страдала, ночь проходила в бессоннице, а следующее утро приносило все ту же тоску, томившую ее целый день.
Под конец она стала винить в своих страданиях лорда Нельвиля: она считала, что он мог бы писать ей почаще, и укоряла его в своих письмах. Он оправдывался, и в письмах его уже не было прежней нежности, ибо, вместо того чтобы делиться с подругой своими заботами, он старался лишь рассеять ее тревоги.
Эти оттенки не ускользали от несчастной Коринны, которая день и ночь изучала
Подобные переживания расшатывали нервы Коринны, туманили ее мозг. Она становилась суеверной и придавала значение приметам, которые мерещатся повсюду, когда человека преследует все та же страшная мысль. Раз в неделю она ездила в Венецию, чтобы на несколько часов раньше получить письма Освальда. Так пыталась она как-нибудь облегчить муки ожидания. Через несколько недель ее начали пугать чуть ли не все предметы, попадавшиеся ей на глаза по дороге в Венецию и обратно: они казались ей призрачными воплощениями ее страхов, принимавших зловещие очертания.
Однажды, войдя в собор Святого Марка, Коринна вспомнила, как, приехав в Венецию с лордом Нельвилем, она загорелась надеждой, что прежде, чем покинуть этот город, он поведет ее в собор и обвенчается с ней; и теперь она пламенно предалась этой мечте. Она представила себе, как Освальд входит под эти своды, как он приближается к алтарю и приносит обет вечной верности Коринне. Ей чудилось, что сама она опускается на колени рядом с ним и ее чело осеняет брачный венец. Звуки органа, раздававшиеся в соборе, и свет горящих светильников придали такую яркость ее видению, что она на минуту позабыла о своих страданиях после отъезда Освальда; душа ее исполнилась умиления, и ей послышался голос любимого. Внезапно ее слух различил какое-то унылое бормотание; оглянувшись, она увидела гроб, который вносили в церковь. Коринна пошатнулась, в глазах у нее потемнело, и с этой минуты она твердо уверилась, что любовь к Освальду станет причиной ее смерти.
Глава вторая
Прочитав врученное ему мистером Диксоном письмо отца, Освальд почувствовал себя глубоко несчастным и самым беспомощным человеком на свете. Разбить сердце Коринны или оскорбить память отца — вот какой жестокий выбор встал перед ним, и он сто раз готов был умереть, лишь бы избегнуть этого выбора. После долгих мучительных колебаний он, по своему обыкновению, склонился к тому, чтобы оттянуть решающую минуту, сказав себе, что поедет в Италию и пусть Коринна, увидя его страдания, рассудит сама, как должно поступить. Он полагал, что не вправе жениться на ней, но волен и отказаться от руки Люсиль; однако какую жизнь он мог бы вести со своей подругой? Пожертвовать для нее родиной или привезти ее в Англию, не заботясь ни о ее репутации, ни о ее дальнейшей судьбе? Терзаемый сомнениями, он наверняка вернулся бы в Венецию, если бы не прошел слух, что его полк вот-вот отправляется в морскую экспедицию; он поехал бы к Коринне, чтобы объяснить ей на словах то, о чем не решался написать.
Между тем тон его писем, естественно, изменился. Ему не хотелось писать о том, что творилось у него в душе, и он уже не мог по-прежнему говорить с ней открыто. Он решил утаить от нее, с какими трудностями пришлось ему столкнуться, добиваясь признания ее прав, и так как все же он надеялся со временем преодолеть эти препятствия, то не хотел понапрасну восстанавливать ее против мачехи. Из-за этих недомолвок его письма становились довольно краткими — в них шла речь о посторонних предметах, причем он ни словом не упоминал о своих планах на будущее; любая женщина, кроме Коринны, поняла бы, что происходило в сердце Освальда, однако страстное чувство делает человека более прозорливым и в то же время более легковерным. Можно подумать, что истина открывается любящему сердцу лишь сверхъестественным путем. Оно видит то, что сокрыто от других, и ложно истолковывает то, что для всех ясно, ибо нас возмущает мысль, что наши страдания вызваны самой обычной причиной и наше отчаяние — лишь стечением весьма заурядных обстоятельств.
Освальда сильно удручало его собственное положение и необходимость причинить горе своей возлюбленной, и в его письмах появились нотки раздражения, о причине которого он умалчивал.
— Я должна услышать его голос! — вырвалось у нее. — Пусть он сам скажет мне, что это он, что он так жестоко терзает сердце той, чья малейшая печаль некогда столь живо его волновала; пусть он скажет мне это, я покорюсь своей участи. Но нет, только темная сила могла внушить ему такие речи. Нет, это не Освальд! Он не может так писать! Меня очернили в его глазах: кто-то своим коварством причинил мне такую беду!
И вот Коринна приняла решение поехать в Шотландию, если можно назвать решением болезненное желание любою ценою выйти из невыносимого положения; она никому не отважилась написать, что уезжает, она не решилась даже сказать об этом Терезине, все время надеясь, что здравый смысл заставит ее остаться. Однако ей стало легче при мысли о путешествии, которое сулило ей нечто новое, позволяло на что-то надеяться и могло рассеять ее тоску. Она ничем не могла заняться. Чтение стало для нее нестерпимым, музыка вызывала в ней мучительную дрожь, а природа, располагающая к мечтаниям, лишь растравляла ее муки. Эта некогда живая, деятельная женщина проводила целые дни в полной неподвижности; лишь смертельная бледность выдавала ее душевные муки. Она поминутно глядела на часы: ей хотелось, чтобы часы текли быстрее, но она не знала сама, зачем торопит время, которое ей ничего не приносит, кроме бессонных ночей и еще более горестных дней.
Однажды вечером, когда Коринна уже бесповоротно решила поехать в Шотландию, ей доложили, что какая-то женщина просит ее принять. По словам слуги, она была очень настойчива, и Коринна велела впустить ее. В комнату вошла женщина, обезображенная ужасной болезнью; она была вся в черном, и вуаль, насколько возможно, скрывала ее лицо от посторонних глаз. Женщина эта, столь горько обиженная природой, собирала пожертвования в пользу бедных; с достоинством и трогательной доверчивостью обратилась она к Коринне с просьбой помочь неимущим. Коринна дала ей крупную сумму и попросила помолиться за нее. Бедная женщина, давно уже примирившаяся со своею судьбой, с удивлением смотрела на эту красивую даму, полную жизни и сил, такую молодую, богатую, вызывающую восхищение, но уже сломленную горем.
— Боже мой, сударыня, — проговорила она, — я пожелала бы вам быть такой же спокойной, как я!
Вот какие слова сказала эта несчастная самой блестящей женщине Италии, изнемогавшей от отчаяния!
О, как велика власть любви! Она всецело покоряет пылкие души! Как счастливы люди, посвятившие Богу глубокое чувство, которого недостойны смертные! Но для Коринны такое время еще не пришло, она еще нуждалась в иллюзиях, она еще хотела быть счастливой; она возносила к Небу молитвы, но еще не покорилась судьбе. Ее редкие дарования и слава, которую она стяжала, внушали ей слишком большую веру в себя. Лишь отрекшись от всего в этом мире, можно отказаться от предмета своей любви; это самая последняя из жертв; порою жизнь уже давно превратилась в пустыню, а меж тем огонь, пожирающий ее, еще не угас.
Коринна все еще переживала душевную борьбу и, мучаясь сомнениями, то принимала решение, то отказывалась от него, когда получила от Освальда письмо, в котором он писал, что поход состоится только через шесть недель, но он не может воспользоваться этой отсрочкой и приехать в Венецию, ибо командир, покинувший свой полк в столь важную минуту, рискует погубить свое доброе имя. Коринна рассчитала, что успеет добраться до Англии, покамест лорд Нельвиль не покинет Европу, и, быть может, навсегда. Это опасение побудило ее решиться на отъезд. Коринна заслуживала сожаления, ибо она сознавала, что делает весьма опрометчивый шаг; она судила себя строже, чем кто-либо мог бы ее осудить, но какая женщина была бы вправе бросить камень в несчастную, которая не искала себе оправданий, не надеялась на счастье, но бежала от одной беды к другой, словно ее преследовали страшные призраки?