Корниловец
Шрифт:
В рёве толпы утонули последние слова наркома, и лишь хрипун Ковтюх переорал армию:
— Хлопцы, я хочу сказать… На вас вся надия!
Матвеев стал выкликать батальонных да ротных:
— Гриценко! Глот! Карпезо! Хлонь! Хвистецкий! Ганжа! Куцай! Хилобок! Чтобы всё было как следует! Овёс не жалеть, коней накормить досыта. Патроны раздать по двести пятьдесят штук и наполнить двуколки. Через час седловка, а теперь — по своим частям галопом!
Нарком гордо посмотрел на Дашу, но девушка будто и не замечала разводимой
«Господи, — подумал „Штык“, приходя в раздражение, — и чего я так выпендриваюсь перед нею?..» Владимир прекрасно знал ответ, но обида была сильнее и горше, она застила правду…
Часом позже разномастная толпа таманцев, громадный отряд в тридцать тысяч сабель, разобрался по три колонны и выступил в поход.
— Песенники, — гаркнул Ковтюх, — вперёд!
Запевалы подкрутили усы, переглянулись. Поворотясь к ним, встряхнули бубнами казаки, ехавшие по бокам бунчужного. [112]
Глухо загудели бубны, и тот в лад вскинул бунчуком, гремя серебряными тарелками да бубенцами. Всё веселей под пальцами и рукоятками нагаек выбивали бубны плясовой перебор, всё громче гремели они и звенели тарелочками да тарелками, когда запевалы, толкнув один другого локтем, разом подняли высокий и разухабистый припев:
Гей, нумо, хлопци, до зброи,
Герц погуляты, славы добуваты…
И старую песню, петую на новый манер, с высвистом, с гиком, под громкий рокот бубнов, подхватили все колонны:
Гей, чи пан, чи пропав,
Двичи не вмираты!
Гей, нумо, хлопци, до зброи!
Нам поможэ вся голота
По усьому свиту
Волю добуваты!
Как будто в лад песне шли кони, тряслись телеги и качались, плыли в воздухе за красным знаменем хвосты бунчуков. Таманская армия вышла в поход.
Раскинулось в степи невеликое сельцо — хаты, плетни, голые сады, сквозистые свечи пирамидальных тополей. Как называлось село, Даша так и не узнала — таманцы, оголодавшие на марше, бросились селян грабить.
Армия налетела, вмиг заполонив кривые улочки и дворы. Крики и ржание захлестнули, забили собой собачий лай, коровье мычание, горластый петушиный крик, детский рёв и бабьи переклики, перепутали всё, смешали в нестройную разноголосицу.
— Бей их! — неслись яростные вопли нападавших и оборонявшихся. — Не оставляй для приплоду!
— Куды?! Твою-то мать!
— Вторая рота, бего-ом!
— Береги патроны, як свой глаз!
—
— Запаливай, Тарас! Чого нэма?! Гранатами запаливай та спичками!
— Бей их, христопродавцев!
— При вперед, бильше никаких!
— А-а, с-сволочи!
— Эй, Грицько, слышь… та слышь ты!
— Отчепысь!
— А, мать их суку! Анахвемы!
— Щоб вы подохлы тут до разу!..
И вот поднялись столбы дыма, они рвались вверх, вспухая клубящимися громадами. Дико заревела скотина, поднялся бабий вой, тончая до визга.
— Боже, боже мой… — шептала потрясённая Даша. — Да что ж вы творите? Это же не «белые»!
— Такова народная воля, девочка моя, — вздохнул Антонов. — Народный гнев! Они мстят.
— Кому? — горько спросила Полынова.
— Всем!
Таманцы выбирались из горящего села, хвастаясь добычей. К «Штыку» пристроился Василь Ганжа, командир 1-й роты. Он носил высокую баранью шапку, а воротники куртки, гимнастёрки и нижней рубахи никогда у него не застегивались — грудь была кирпично-красного цвета. На поясе у Ганжи висела пара гранат на длинных деревянных рукоятках, шашка и револьвер, за плечами — винтовка. Видать, слыхал он сказанное Дашей и решил высказаться в защиту товарищей — без злобы, весело даже:
— У нас вышел весь провиянт, барышня. Что же нам — с голоду издыхать? Всю жизнь на революцию положили! А с одной воды тильки живот пучить, хочь вона наскрозь прокипить!
— Я понимаю… — упавшим голосом сказала девушка.
Полынова, Антонов и Ганжа отправились на рысях к левому флангу, где стоял деревянный дом какого-то кулака — добротный, под железной крышей.
— Надо спалить! — тут же подхватился Ганжа.
— Уходить пора, — поморщился «Штык» недовольно, но ротный уже соскочил с лошади и полез через окно в дом. Прошла минута, проползла другая.
Антонов занервничал — был риск нарваться на пулю, пущенную из обреза, но не бросать же Ганжу одного. Да и лошадь без присмотра могла сорвать повод, останется тогда комроты пешим.
Наконец из окон повалил дым, затем, отдуваясь, вылез и сам Василь.
— Едем! — сказал «Штык».
— Погодь, нарком, — осадил его Ганжа, — я ещё конюшню подпалю!
Антонов застонал про себя. Ротный чиркал спички, чиркал одну за другой, а Владимир ёрзал в седле, будто кто ему иголок подсыпал.
Но вот загорелась и конюшня. Ганжа сел на лошадь, и все трое пустили коней галопом.
Вдруг ротный закричал:
— Плётки нет! Там осталась. Мать его в куру совсем и с богом! Поеду возьму!
— На мою! — рявкнул «Штык».
— Надень её себе на…!
Ганжа повернул лошадь и поскакал обратно. Долго он возился в горящей конюшне, разыскивая свою плётку, но отыскал-таки. И все трое бросились догонять уходивших таманцев.
— Владимир, — обратилась Даша к наркому, — скажи мне, пожалуйста…