Король без трона

Монтегю Морис

Кресты, ордена, муаровые ленты падали из его рук и застилали пол зала; летели синие ленты, широкие красные шнуры, кресты Святого Людовика, Святого Михаила, Святого Духа, мальтийские кресты, все знаки отличия, все награды за храбрость.

Смертельно бледный принц смотрел на этот блестящий поток, протянув руки, не то угрожая, не то умоляя этим непроизвольным жестом. Более спокойный Прюнже замер, сознавая всю тяжесть нанесенного оскорбления.

Наконец принц прервал тяжелую сцену взрывом негодования:

— Иммармон, Прюнже, вероломные изменники, бунтовщики! Осмелились бы вы говорить так со своим королем,

если бы он был на троне, со скипетром в руке?! Нет, вы склонили бы перед ним головы или потеряли бы их на плахе. Негодяи! Вы пользуетесь моими несчастиями, чтобы оскорблять меня! Вы заставляете меня пожалеть о моих палачах, об изгнании, где мне изменяли только чужие! Отвергнутый принц, не имеющий приюта, все-таки остается дворянином и предлагает вам удовлетворение, какого вы пожелаете. Но, кроме того, он требует объяснения этих оскорблений. Вы оба лжете, как бабы… Но довольно слов… Защищайтесь, тот или другой, или оба по очереди, обнажайте шпаги! Пусть шпаги Бонапарта пригодятся на что-нибудь… Защищайтесь, говорю вам! Я требую этого!

Принц выхватил из ножен свою шпагу и ждал, сверкая глазами, нетерпеливо стуча ногой по полу.

Испуганных кузенов охватило сомнение, и они стояли в нерешительности.

— Защищайтесь! — снова крикнул принц. — Или я подумаю, что вы трусы!

Иммармон обнажил свою шпагу, Прюнже последовал его примеру, но отступил шага на три.

Молча скрестили шпаги принц и виконт, но едва оба лезвия встретились, как Прюнже отвел своей шпагой оружие Иммармона и отдал ею честь принцу.

— Довольно! — сказал он. — Государь, мы благодарим вас за честь, оказанную нашему дому!

— Что это значит? — надменно спросил принц, не опуская шпаги.

— Это значит, что если бы ваш проступок был в двадцать раз хуже, то в эту минуту он был бы тысячу раз искуплен!

— Мой проступок? — воскликнул принц. — Ах, зачем я не могу говорить!

— Говорить буду я, — раздался ясный голос с порога комнаты.

Все оглянулись: в дверях стояла Изабелла; молча, никем не замеченная, она подошла во время этой странной дуэли. Она повторила: «Говорить буду я!» — и медленно двинулась вперед.

Брат и кузен не смели теперь противоречить ей. Они сознавали, что поторопились и слишком далеко зашли в своих предположениях, как и в своих действиях.

Изабелла, бледная, величественная, подошла к Людовику и склонила перед ним колени. На этот раз он не поднял ее.

— Простите, государь, — начала она холодным, ровным голосом, в котором изредка слышались нотки не умолкшего гнева, — простите меня и их, которые судят, ничего не зная. Простите! Я осмелилась анонимными письмами, обманом вызвать вас сюда под предлогом грозящей вам опасности или важного дела. Это была западня, невыразимо дерзкая со стороны вашей нижайшей подданной. Я сделала это и прошу прощения только у вас одного… Я надеялась вырвать вас из когтей недостойной вас страсти, — ее голос дрогнул от волнения, — но убедилась, что недостаточно хороша для взятой на себя роли. Вы не торопились ответом на письма, только сегодня вы удостоили пожаловать сюда. Прошел едва час с вашего приезда до прибытия этих господ.

Иммармон и Прюнже удивленно переглянулись.

— Прошел только час… Если мое слово недостаточно для них, пусть они унизятся еще немного и спросят лакеев: те скажут правду. В этот

час я плакала, кричала, умоляла вас, но вы оттолкнули меня! Это было жестоко, но вы видели в том свой долг. Я валялась у ваших ног и получила в ответ только упреки, напоминания о нашем обоюдном достоинстве. В припадке нервной истерики, не помня себя, я изорвала на себе платье… Тогда вошли сюда эти господа и немедленно, ничего не видев, не слыхав, осудили нас обоих с высоты своей непомерной гордости, своего невероятного тщеславия… Осудили меня — это не важно, но они осудили и вас, а это уже непростительно. Простите, государь! Вы знаете, что я говорю правду. Я виновна только в своей любви, в своей тщеславной самонадеянности; я признаюсь и каюсь в этом, но только вам одному, а не этим господам, из которых один, правда, был мой брат, а другой — только дальний родственник, которого я более не знаю… Простите, простите меня, государь!

Изабелла все еще стояла на коленях, умоляюще сложив руки. Принц подал ей свою руку и помог встать.

— Ваша вина забыта, вам я прощаю! — произнес он, а затем, обернувшись к испуганным молодым людям, продолжал: — Вот то, что я не мог сказать и что подтверждаю своим королевским словом, хотя мало забочусь о том, поверят мне или нет. Прощайте, Изабелла д’Иммармон! Если когда-нибудь настанет время, когда я буду в состоянии отплатить за оказанные мне услуги и отомстить за полученные оскорбления, я не забуду вас тогда! Я сохраню о вас печальное, но не злобное воспоминание и не забуду вас, однако не забуду тогда и других, — значительно прибавил он, проходя мимо Иммармона и Прюнже, но не удостоив их ни одним взглядом.

Те, низко опустив головы, не знали, на что решиться.

— Государь, — запинаясь, начал Иммармон, — по-видимому, всё против нас…

Принц прервал его:

— Довольно! Я только что говорил вам то же самое, но вы не захотели выслушать меня, теперь же не желаю слушать я. Во времена моих предков вас ждали бы изгнание, Бастилия или смерть… Я — король без трона, не могу сделать ничего иного, как выразить вам свое полнейшее презрение. Впрочем, я могу еще дать вам совет: ступайте к императору и выдайте ему меня, тогда ваше дело будет доведено до конца.

— Государь! — воскликнул Прюнже. — Этого мы не заслужили!..

— Вы заслужили все! — гневно перебил его принц, выходя из зала, причем никто не осмелился проводить его, как то следовало.

Выйдя на двор, он потребовал свою лошадь. Ее подал ему лакей, сильно удивленный при виде этого третьего офицера в белом мундире, взявшегося неведомо откуда. Изабелла следила за ним, стоя у окна; она видела, как Людовик проехал мост и углубился в длинную аллею парка. Тогда, скрестив руки на груди, она обернулась к молодым людям и презрительно бросила им в лицо:

— Теперь вы довольны?

Надменно выпрямившись, она в свою очередь оставила зал.

Ее брат и кузен стояли совершенно растерянные, не будучи в состоянии собрать мысли, не находя слов…

— Что теперь делать? — вздохнул наконец виконт. — Куда он теперь отправился, один?

— Для нас все кончено, — со слезами на глазах сказал Прюнже. — Он никогда не забудет этого… А теперь, в таком настроении, он способен на всякую опасную выходку, может погубить себя. Тогда это будет наша вина. Мне не пережить этого, тем более что…