Король холопов
Шрифт:
Она усмехнулась, немного краснея.
– Меня хотят во что бы то ни стало сосватать и замуж выдать, –прибавила она, – а я прошу, чтобы меня не принуждали.
– Что же делать, – сказал ласково король, – это уж судьба женщин найти себе мужа, чтобы иметь опеку и опору.
Эсфирь вздохнула.
– Дали бы они мне свободу, как отец ее давал. Ваша милость, не откажите замолвить за меня словечко Левко.
Ее черные глаза упорно смотрели на короля, и он все время восхищался ими.
– Успокойся, – произнес он, – и будь уверена, что я с Левко об этом переговорю.
Во время этой недолгой беседы король больше
Взор прекрасной девушки, устремленный на него с необыкновенной смелостью, которую можно было объяснить ее наивностью и благоговением к королю, не избегал его взгляда, а даже как бы вызывал его.
– Вам я обязана жизнью, – договорила девушка, прижимая к груди свою белую руку, – вам же, ваша милость, хотела бы быть обязана и счастьем. Казимир, которого начала смущать все увеличивающаяся вокруг них толпа прохожих, прервал разговор, быть может скорее, чем хотел, и, попрощавшись с девушкой, уехал.
Эсфирь, ничуть не обеспокоенная тем, что на нее отовсюду смотрят, проводив его глазами, медленно вернулась в дом, где ее поджидали старшие женщины.
Об этой встрече вскоре заговорили в городе; ее различно объясняли и, так как почти никто не слышал всего разговора, то делались самые дикие предположения, и все восставали против наглости, с какой красивая еврейка навязывалась королю.
Понятия того времени, еще не забытые воспоминания о недавних гонениях на евреев, которых всюду обвиняли в отравлении воды и пищи, в убийстве детей и употреблении ими крови для каких-то суеверных обрядов, то презрение и брезгливость, с какой к ним относилось общество, заставляя их даже надевать известные знаки отличия от христиан, – все это вместе взятое делало близкие отношения с евреями, в особенности самого короля, чем-то необыкновенным, а в глазах духовенства это было даже преступным.
И без того многое ставилось в укор Казимиру: любовь к простому люду, исключительная забота о городах и чужеземцах, то, что он недавно сдал в аренду копи и монетный двор евреям, что он защитил нескольких из них от ярости толпы. Этот ласковый разговор с красивой еврейкой окончательно восстановил против короля всех тех, которые лишь искали предлога, чтобы перейти на сторону его недоброжелателей.
Духовенство предсказывало, что дойдет до того, что он еще и наложницу найдет из евреек к большому унижению христиан, к поруганию своей короны. Не находилось лишь другого Барички, который стал бы публично упрекать короля, но зато по сторонам об этом говорили вкривь и вкось.
Казимир отлично знал обо всем, потому что находились услужливые люди, которые ему передавали обо всех нареканиях. Только лишь презрительным пожатием плеч и усмешкой он отвечал на все эти известия. Он, может быть, стал бы избегать Эсфирь, но самолюбие его было задето, и как бы для того, чтобы показать, что подчиняется лишь своей собственной воле и разуму, Казимир вскоре после этого, едучи на охоту, велел остановиться перед домом Эсфири, вызвав ее и, когда девушка, не ожидавшая такой милости, вышла, едва успев прикрыть платком распущенные волосы, он ей громко сказал:
– Я говорил с Левко; надеюсь, что он не преминет исполнить мою волю. Впрочем, не хочу задерживать тебя на улице, – добавил он, – вечером, на обратном пути, я зайду в дом. Ждите меня!
Белое личико Эсфири покрылось румянцем, радостью блеснули ее глаза;
– Ваша слуга и раба будет ждать этой милости, которой всякий позавидовал бы. Да хранит вас Бог!
Король отъехал.
Ехавшие тут же за ним Кохан и Добек переглянулись. Первому стало ясным, что здесь что-то будет: красота Эсфири, ее смелость, известная всем легкость, с какой король влюблялся, предвещали это.
– Но еврейка! – думал Кохан. – Еврейка! Что скажут люди? Что скажет духовенство? Как этим воспользуются недруги короля!
Казимир весь день был в хорошем расположении духа, и хотя ни разу не упомянул об Эсфири, все догадывались, что он был занят ею и тем, что ее вечером увидит. Давно Кохан его не помнил таким резвым и помолодевшим. Облава не затянулась долго; король, отдав распоряжение о возвращении, так рассчитал, чтобы быть у дома Эсфири еще до сумерек. Кохан и Добек вторично молча переглянулись.
Чуть-чуть начало темнеть, когда Казимир подъехал к дому, в дверях которого его ждала нарядно одетая девушка; приказав придворным возвратиться во дворец, Казимир сошел с лошади, разрешив одному лишь Кохану остаться.
Фаворит был слишком опытным и искусным царедворцем, чтобы следовать за своим господином в комнаты, и уселся в сенях.
Эсфирь ввела короля в большую залу, убранную так же, как в Опочне, заново отделанную, наполненную цветами. Посередине был накрыт стол, уставленный блестевшей золотой посудой, и на нем красовались старинные медные канделябры. У стола было поставлено большое кресло с резьбой и позолотой. Эсфирь в шелках и дорогих кружевах, вся в драгоценных камнях, надушенная какими-то восточными эликсирами, красивее чем когда-либо, вела короля гордая, радостная, счастливая, казалось, совсем не думая о том, что скажут люди об этом вечернем посещении.
Королю все это приключение казалось очень занятным; никакая забота не омрачала его красивого мужественного лица.
Он оглянулся кругом и с удивлением увидел, что в комнате не было никого, кроме старой еврейки, которая, согнувшись, стояла у дверей.
– Я здесь всего в нескольких шагах от замка, – проговорил он, садясь и оглядывая роскошно сервированный стол, – для меня не надо было всего этого приготовлять.
Но Эсфирь своей прелестной, белой ручкой наливала уже вино и, глядя ему в глаза с улыбкой, при которой показывался ряд белых прекрасных зубов, сказала с простодушным кокетством:
– Как я могла не воспользоваться этим счастливым случаем и не угостить моего властелина в том доме, который навсегда сохранит память об этом дне?
Король взял налитый кубок.
– Ты хочешь, чтобы я пил и ел? – воскликнул он. – Садись же к столу со мной!
– Я? Я? – сложив руки и немного отступая с выражением радости и удивления, – ответила Эсфирь, – я, самая незначительная из твоих подданных, я бы посмела? О, нет, властелин мой! Место мое у твоих ног! Слова эти она произнесла так искренне и прочувствовано, с таким выражением глаз и дрожью в голосе, что король вдруг стал серьезен. На мгновение его охватил какой-то страх. Он испугался самого себя и грозящей ему опасности. Но искушение было слишком велико, и он не мог устоять против красоты девушки и побороть впечатления, произведенные на него. Он старался обратить в шутку то, что сказал.