Король крыс

Клавелл Джеймс

— Я тоже чувствую себя плохо. Но это не имеет ничего общего с тем, что это собачье мясо, — сказал Питер Марлоу. Потом почти печально добавил: — Я просто не хочу есть Ровера. — Он посмотрел на Мака. — Как мы после всего этого собираемся смотреть Хокинсу в глаза?

— Не знаю, приятель. Я подойду с другой стороны. Да. Не думаю, что смогу вообще смотреть ему в глаза. — Ноздри Мака дрогнули, и он вперил взгляд в кастрюлю. — Какой чудесный запах.

— Конечно, — вежливо сказал Кинг, — тот, кто не хочет есть, может уйти.

Никто

не пошевелился. Мужчины молчали, углубившись в собственные мысли. Прислушиваясь к бульканью. Впитывая аромат. Волшебство.

— Если подумать, это не так ужасно, — сказал Ларкин, пытаясь уговорить скорее себя, чем окружающих. — Посмотрите, как мы любим наших кур, но мы же едим их или их яйца.

— Верно, приятель. А помните ли вы кошку, которую мы поймали и съели? Мы же ведь не возражали, разве не так, Питер?

— Да, но то было бездомное животное. А это Ровер!

— Был Ровер! Сейчас это просто мясо.

— А, так это вы поймали кошку? — спросил Браф, невольно разозлившись. — Ту, что пропала примерно месяцев шесть назад?

— Нет. Ту кошку мы съели на Яве.

Браф сказал:

— О-о-о!

Потом его взгляд наткнулся на Кинга.

— Я должен был бы догадаться, — взорвался он. — Ты, ты мерзавец. А мы четыре часа копались в отбросах.

— Не стоит волноваться. Дон. Мы же получили ее. Американцы победили.

— Мои австралийцы теряют навыки, — прокомментировал Ларкин.

Кинг взял ложку. Рука его тряслась, когда он попробовал варево.

— Вкусно. — Потом потыкал мясо. Оно все еще плотно прилипало к кости. — Пусть еще часок поварится.

Через десять минут он снова попробовал.

— Возможно, слегка недосолено. Как вы считаете, Питер?

Питер Марлоу попробовал. Варево получилось вкусным, ох каким вкусным.

— Чуточку, совсем чуточку!

Они все по очереди попробовали. Щепотка соли, еще немного хуана, чуть-чуть сахара, капельку куркумы. И они, почти задохнувшиеся, смиренно ждали в этой утонченной пыточной камере.

Время от времени они снимали одеяло с окна, выпускали аромат на улицу, проветривая камеру.

А за окном ветерок нес запах по Чанги. И внутри тюрьмы струйки запаха просочились сквозь дверь в коридор и пропитали воздух.

— Боже, Смитти, ты слышишь запах?

— Конечно, слышу. Ты думаешь, у меня нет обоняния? Откуда он доносится?

— Секундочку. Откуда-то сверху, откуда-то с верхних этажей!

— Но эти желтые ублюдки варят себе как раз за этой проклятой проволокой!

— Это верно. Сволочи.

— Не думаю, что это они. Кажется, запах доносится из самой тюрьмы.

— О, Боже, посмотрите на Смитти. Он принюхивается, как кровожадная ищейка.

— Говорю вам, что этот запах идет из тюрьмы.

— Это просто ветер. Ветер дует со стороны японцев.

— Ветер никогда так раньше не пах. Это готовят мясо, говорю я вам. Это говядина. Клянусь

своей жизнью. Варится говядина.

— Новая пытка япошек. Сволочи! Что за мерзкие штучки!

— Может быть, нам только кажется. Они говорят, что можно вообразить себе запах.

— Как, черт побери, нам всем он может казаться. Посмотри на людей вокруг, они все остановились.

— Кто так говорит?

— Что?

— Ты сказал «Они говорят, что можно вообразить запах». Кто это «они»?

— О, Боже, Смитти. Ну просто так считается.

— Но кто эти «они»?

— Откуда мне знать, черт возьми?

— Тогда прекрати говорить — «они» сказали это или «они» сказали то. Этого достаточно, чтобы свести человека с ума.

Люди в камере, гости Кинга, смотрели, как он большой ложкой наложил порцию в котелок и отдал его Ларкину. Их глаза расстались с котелком Ларкина и вернулись назад к ложке, а потом к Маку, и снова к ложке, а потом к Брафу и опять к ложке, а потом к Тексу и опять к ложке, а потом к Питеру Марлоу, и опять к ложке, и снова к порции Кинга. Когда еда была роздана, они жадно начали есть, а в кастрюле осталось еще достаточно похлебки, по меньшей мере две порции на каждого.

Есть такую вкусную еду было мукой.

Бобы разварились и почти растворились в густом супе. Благодаря папайе мясо было мягким и отстало от костей, оно распалось на отдельные кусочки, темно-коричневые от приправ, папайи и бобов. Варево было густым, как настоящая похлебка, ирландская похлебка, с медового цвета пятнышками жира на поверхности супа в их котелках.

Кинг оторвался от своей миски. Она была сухая и чистая. Потом он кивнул Ларкину.

Тот отдал ему свой котелок, и каждый из них в молчании принял еще по одной порции. В полном молчании съели по второй порции. И, наконец, последняя.

Наконец Кинг отставил миску в сторону.

— Сукин сын.

— Лучше быть не может! — отозвался Ларкин.

— Превосходно, — сказал Питер Марлоу. — Я забыл, как надо жевать. У меня болят челюсти.

Мак аккуратно выловил последний боб и рыгнул. Это была удивительная отрыжка.

— Должен вам сказать, парни, я ел разные блюда в своей жизни: от ростбифа у Симпсона на Пиккадилли до rijsttafel в «Отель де Индс» на Яве, но ничто, ни одно блюдо даже сравниться с этим не может. Ни одно.

— Согласен, — подтвердил Ларкин, усаживаясь поудобнее. — Даже еда в лучшем ресторане Сиднея — ну, там отличные стейки, но большего удовольствия я никогда ни от чего не получал.

Кинг рыгнул и пустил по кругу пачку «Куа». Потом открыл бутылку саке и сделал большой глоток. Водка была неприятной и крепкой, однако смывала чересчур жирный привкус супа.

— Держите, — протянул он бутылку Питеру Марлоу.

Все выпили и закурили.

— Эй, Текс, как насчет кофейку? — зевнул Кинг.