Король Шломо
Шрифт:
Шломо замолчал, Наама протянула ему чашку с водой. Он отпил, глядя в пол, вздохнул и продолжал:
– Зачем отец завещал мне эти убийства, Наама! Но если отец так решил, значит, я должен был исполнить его волю. Верно?
Наама притянула его голову к своей груди.
– Верно, мой Шломо. – И заговорила о другом: – Мы с Рехавамом пришли на луг возле старой Ивусейской стены – знаешь, за колодцем? Ему очень понравилось, как там пели девушки. Сидел тихо-тихо, не плакал, ничего не просил, а потом не захотел уходить.
– Я знаю этих девушек?
– Да, –
«Оглянись, оглянись, Шуламит!
Как прекрасны ноги твои в сандалиях!»
– «Как прекрасны ноги твои в сандалиях!» – повторил Шломо и поцеловал её колени.
Наама поднялась и, припевая, закружилась вокруг светильника. Шломо хлопал в ладоши в такт её пению, потом спохватился:
– Почему Шуламит? Они что, не знают твоего имени?
– Знают. – Наама, прерывисто дыша, опустилась на пол рядом с мужем. – Наверное, им легче называть меня иудейским именем, а не моим, аммонитским.
– Ну, если так, пусть будет Шуламит.
– Они даже пели… Нет, уже не помню. Кажется, «Отчего так темна твоя кожа?» Нет, не помню. Но я им отвечала:
«Черна я, но красива, дочери Ерушалаима,
как шатры Кейдара <…>
Не смотрите, что я смугла —
это солнце опалило меня!
Братья рассердились на меня и поставили стеречь виноградник». – Девушки смеялись.
Смеялся и Шломо. Потом встал, поцеловал её и зашептал:
– «Как прекрасна ты, подруга моя,
как ты прекрасна!
Глаза твои – голуби».
Обнимая его, она возвращалась к рассказу:
– Ещё я им пела:
«Заклинаю вас, дочери Ерушалаима:
если вы встретите друга моего —
скажите ему, что я больна любовью».
Наама очнулась первой.
– Слышишь? – спросила она.
– Это – горлицы, – сонным шёпотом отозвался Шломо.
– Идём! – тормошила мужа Наама. – Я заметила на берегу Кидрона пастушеский шалаш. Если он не занят, мы с тобой побудем там – как поют наши девушки: «пока не повеял день и не побежали тени». Помнишь, как пахнут во Втором месяце дикие лилии? Они сейчас расцвели перед самым входом в шалаш. Идём, Шломо, скоро полночь!
– Да, – сказал он, но поднимался медленно, шептал: – «Как прекрасна ты средь наслаждений!»
– Почему ты улыбаешься? Скажи мне что-нибудь, Шломо.
– «Стан
груди твои – гроздьям.
Подумал я: “Заберусь я на пальму,
за её ветви схвачусь,
и да будут груди твои, как грозди виноградные,
запах ноздрей твоих – яблочный…”»
Обнявшись, оба спускались по террасам на берег ручья Кидрон. Холмы вокруг были пронизаны звёздным светом; буря любви вершилась в весенней природе: раскалывались бутоны ночных цветов, ворковали голубки в гнёздах среди камней возле самых ног Наамы и Шломо. Этим утром подул сухой знойный ветер, и к ночи земля покрылась гусницами, розовыми и пушистыми, ползущими по всем тропкам.
Двое шли, обнявшись, и каждый думал:
Он: «Вот зима прошла, дождь миновал, удалился,
цветы показались на земле.
Время пения настало,
и голос горлицы слышен в нашем краю.
На смоковнице созрели плоды;
лоза виноградная зацвела, она благоухает…
Голубка моя, возлюбленная моя!
В расселинах скал, среди их уступов дай мне увидеть твоё лицо, услышать твой голос —
ведь твой голос сладок, а лик твой прекрасен!»
Она: «Друг мой принадлежит мне, а я – ему,
пасущему среди лилий <…>
Он подобен молодому оленю в расселинах гор».
Шалаш оказался незанятым. В темноте ночи вокруг него светились дикие лилии. Ростки их поднялись из луковиц, в коронах белели колокольчатые цветы. Нежный запах и прохлада наполнили талант.
Травы весенней земли стали постелью Шломо и Наамы. Он шептал:
«Как ты прекрасна, подруга моя, как ты прекрасна!
Голуби – очи твои из-под фаты твоей!
Волосы твои – будто козы,
что сбегают с гор Гилада,
зубы твои – стадо храмовых овец,
что вышли из купальни —
все они без порока, и бесплодной нет среди них.
Как алая нить губы твои, и милы твои уста».
Двое запомнили эту ночь навсегда, будто испугались, что ей не суждено повториться.