Король снов
Шрифт:
— А все эти люди… Они тоже были понтифексами? — спросил он, указывая на длинный ряд живописных медальонов под потолком комнаты.
— Ну конечно, — с готовностью ответил Конфалюм. — Это Пранкипин; вы наверняка помните его, Престимион, не так ли? Гобриас, правивший до него, Авинас, Келимифон, Аминтилир, — он знал имена и время правления всех, кто был изображен на портретах, — Дизимаул, Канаба, Сиррут, Вильдивар…
Слушая Конфалюма, перечислявшего имена своих предшественников за несколько тысяч лет, Престимион со все большей силой ощущал грандиозную необъятность истории. Он представил ее себе в виде огромной, круто взмывающей вверх арки, дальний конец которой скрывается в тумане легенды, а ближний прикреплен к настоящему якорем, роль
Большинство этих людей были для Престимиона всего лишь полузнакомыми именами. Деяния понтифексов Канабы, Сиррута и Вильдивара были известны одним лишь историкам. Более близкие к современности Гобриас, Авинас и Келимифон… Да, он что-то знал о них, но, с какой стороны ни взгляни, они были посредственными властителями. В значительной степени благодаря лишенному вдохновения правлению таких людей, как Гобриас и Авинас, для мира наступили нынешние тяжелые времена. Но не только эта мысль пришла в голову Престимиону, пока он рассматривал длинный ряд лиц, окаймлявший просторную комнату: он вдруг осознал себя причастным к династии, подобной которой не имелось нигде во Вселенной.
Пранкипин, замыкавший ряд, был короналем лет двадцать, и еще сорок три года — понтифексом. Он унаследовал от своего предшественника Гобриаса слабый и беспокойный мир, но своими мудрыми решениями и неустанным трудом смог вернуть Маджипуру былое великолепие. И если к концу жизни он поддался безумию колдовства и позволил наводнить мир волшебниками, это следовало считать в общем-то простительным промахом для человека, сделавшего так много для процветания планеты.
За Пранкипином следовал Конфалюм — еще не портрет на стене, а живой человек Он был понтифексом последние двадцать лет, а до того — сорок три года короналем. Он продолжал строительство на том прекрасном фундаменте, который заложил для него Пранкипин, и добился того, что процветание стало вполне привычным состоянием для почти каждого из пятнадцати миллиардов жителей Маджипура. Он также нуждался в прощении за пристрастие к колдовству, но его будет нетрудно простить, думал Престимион.
А потом наступала очередь Престимиона Малдемарского, в настоящее время — лорда Престимиона, а в не слишком далеком будущем — понтифекса Престимиона. Сочтут ли его потомки достойным преемником великого Пранкипина и блистательного Конфалюма? Возможно, сочтут. Маджипур процветал под его рукой. Да, он допускал ошибки, но их не избежали ни Пранкипин, ни Конфалюм. Его величайшее достижение состояло в спасении мира от беззаконной смены порядка правления, которую попытался осуществить Корсибар; но об этом никто не знал и никогда ничего не узнает. Совершил ли он что-нибудь еще заслуживающее внимания? Конечно, он надеялся, что ему это удалось, но он, пожалуй, единственный из всех своих сограждан не имел возможности судить об этом. Хотя был еще далеко не стар Но в глубине души Престимион надеялся и верил, что в конечном счете его причислят к ряду творцов Золотого века.
— А где Стиамот? — спросил Тарадат. — Он дальше на этой же стене, мой мальчик. Конечно, художник передал лишь общее сходство с оригиналом, но не это важно. Пойдем, я покажу тебе.
На удивление живо, лишь немного подволакивая больную левую ногу, Конфалюм поспешил к дальнему углу комнаты. Престимион провожал его взглядом, пока тот рядом с Тарадатом переходил от портрета к портрету, одно за другим называя имена древних императоров.
Мальчик остался у стены, благоговейно вглядываясь в лица понтифексов, управлявших миром в те эпохи, когда до появления на свет самого Стиамота оставались еще тысячи лет. Конфалюм, вернувшись к столику, возле которого все так же сидел Престимион, снова наполнил бокалы.
— Истинной причиной вашего столь стремительного и неожиданного появления здесь, — негромко, конфиденциальным тоном произнес он, — несомненно, оказалось опасение, будто я умираю, не так ли? И вы сочли нужным и пожелали лично узнать, каково же на самом деле
— Я и сам не знаю, что подумал. Но пришедшие из Лабиринта известия о вашем нездоровье были очень тревожными. И я счел за благо не откладывать поездку. Когда человек вашего возраста переносит удар…
— Честно говоря, я и сам подумал, что умираю, когда все это произошло. Но лишь в тот самый момент. В действительности мне еще далеко до конца, Престимион.
— Надеюсь, что так оно и будет.
— Вы говорите так для того, чтобы успокоить меня или успокоиться самому? — совершенно спокойно спросил понтифекс.
— Вы знаете, насколько недобрыми кажутся ваши слова? — вопросом на вопрос откликнулся Престимион.
— Зато они реалистичны, не правда ли? — рассмеялся Конфалюм. — Ведь, уверен, вы до сих пор не желаете и думать о том, чтобы стать понтифексом.
Престимион искоса поглядел на Тарадата: мальчик находился в дальнем конце комнаты и, скорее всего, не мог слышать их разговора.
— Весь Маджипур желает вашему величеству доброго здоровья и долгой жизни, — в его голосе угадывалась запальчивость. — И я всей душой присоединяюсь к этим пожеланиям. Но заверяю вас, что, если Божество сочтет нужным уже завтра забрать вас в мир иной, я окажусь всесторонне готовым выполнить все, что от меня потребуется.
— Вы в этом уверены? Ну что ж, раз вы так говорите, думаю, мне следует принять это за истину. — Понтифекс закрыл глаза. Он, казалось, устремил мысленный взор в какой-то бесконечный провал времени. Престимион всматривался в чуть заметное биение пульса на испещренных сеткой сосудов веках старика и ждал, ждал… Может быть, тот заснул? Но едва Престимион успел подумать об этом, как Конфалюм открыл свои серые глаза и посмотрел на него проницательным, как некогда, взглядом. — Я помню, как мы с вами сидели здесь же, в этой комнате. Это было давным-давно, когда вы впервые посетили меня в качестве короналя. Вы сказали мне, что у вас намечены дела лет на сорок, а потом вы с огромным удовольствием переедете в Лабиринт. Вы помните об этом?
— Да, хорошо помню.
— Пока что прошла лишь половина намеченного вами срока. И поэтому вы должны быть искренни не более чем наполовину, когда заявляете о своей готовности к следующему этапу правления. Но не тревожьтесь, Престимион. У вас впереди еще не менее двадцати лет. — Конфалюм указал на стол, заставленный астрологическими устройствами. — Я чисто случайно на прошлой неделе составил свой гороскоп. И если не было сколь-нибудь серьезной ошибки в вычислениях, я проживу до ста десяти лет. Мое пребывание на посту понтифекса должно стать самым продолжительным за всю историю Маджипура. Что вы скажете на это, Престимион? Ведь у вас на душе полегчало, не так ли? Признайтесь! По крайней мере, сейчас. Но должен сообщить вам, мой молодой друг, что к тому времени, когда я отправлюсь в путешествие к Источнику, вам до крайности надоест быть короналем. Тогда перспектива расставания с Замком не будет вызывать у вас никаких неприятных ощущений. Поверьте мне, придет время, когда вы будете рады, что вы понтифекс. И тогда вы будете более чем готовы к переселению в Лабиринт — поверьте мне: более чем готовы!
На обратном пути к реке Престимион обдумывал слова Конфалюма. Он был вынужден признать, что обманывал если не окружающих, то, по крайней мере, самого себя, когда уверял, что полностью готов к принятию верховной власти над всей планетой. И то облегчение, которое он испытал, неожиданно для себя застав Конфалюма во вполне приличном состоянии, служило тому лишь дополнительным подтверждением. Это была отсрочка, бесспорно радовавшая его отсрочка, из чего следовало, что он все еще воспринимал свое будущее в качестве понтифекса как мрачную и неизбежную перспективу, а не как просто новую, еще более сложную работу. Хотя он очень и очень сомневался в достоверности астрологических вычислений Конфалюма, однако все, казалось, говорило о том, что миру придется еще несколько лет дожидаться перемены власти.