Король среди ветвей
Шрифт:
Брангейна смотрела на меня, словно пробуждаясь от транса. «Мы все несчастны! — отозвалась она, почти крикнула. — Прощайте», — сказала она и ушла.
Сидя за столом и выводя при свете одинокой свечи эти слова, я слышу, через мвою приотворенную дверь и закрытую дверь королевской спальни, шум любви, внезапный вскрик Изольды, молчание. Второй уже раз за эту ночь. Из спальни Тристана только два звука: скрежет ножки стола и удар ставня, распахнутого, не то захлопнутого.
Странные иногда являются мысли: убить любовников, пока они спят, уничтожить это ужасное моровое поветрие любви, от которого не приходится ожидать ничего, кроме погибели и отчаяния.
Все еще хуже, чем я опасался.
Сегодня утром Король собрал в главной зале баронов. Он объявил, что
Эта речь, произведшая сильное впечатление, поразила меня как до предела искусственная. Король, непрерывно твердя о любви, живущей в его сердце, тем не менее изгоняет из замка — и из-под своей защиты — предметы этой любви. Он прощает им все зло, какое они ему причинили, однако приказ об изгнании не оставляет сомнений в том, что зло это было ужасным. Он отсылает их, чтобы они жили вместе на законном основании, без его вмешательств, но дает понять: подобная жизнь насотлько постыдна, что вести ее при Корнуэльском дворе, в светлом доме чести, нельзя, а можно лишь где-то еще, в каком-то другом мире, незримо.
Королева, простоявшая во все представление близ Короля, ни разу не опустила глаз.
Король удивляет меня. Он весел, бодр, полон замыслов. Отсутствие Тристана и Королевы, которое должно было, по опасениям моим, дурно на нем сказатсья, похоже, избавило Короля от какого-то изъяна в его натуре. Он осматривает пути на стенах и надвратный покой, совещается с заезжим военным инженером относительно оборонных катапульт, кои предстоит установить на наших башнях, подносит крупный дар Цистерианскому монастырю, беседует с казначеем о новых завесах для своего ложа и новых плитках для очага. Но более всего занимается он присмотром за работами по ремонту и строительству, полным ходом идущими в замке: плотники удлиняют конюшни, каменщики возводят для пекарни новую стену, старую деревянную житницу снесли и на месте ее подрастает крепкое строение из тесанного камня. В капелле потрескавшуюся деревянную статую Девы с протянутой правой рукой и приподнятым вверх пальцем заменили на новую, ярко раскрашенную, а следом скульптор приступил к починке крыльев каменного ангела.
Король пригласил ко двору механика, Одо Честерского, монашеского обличия человека, замечательного своим длинным лицом, длинным носом, длинными тонкими пальцами и большими, влажными, скорбными глазами. На одном из пальцев он носит черный камень, вырезанный в виде крошечной ладошки. Одо привез с собой удивительную машинку: деревянный сундучок с ручкой сбоку. Если заглянуть в него сквозь оконце, то увидишь сельскую сцену: мельница, поток, дерево, сарай. Но покрутите ручку, и — о диво! — крылья мельницы вертятся, поток струится, древесная листва колышется на ветру, а двери сарая открываются, и из них выходит корова.
Дамам двора игрушка очень нравится.
Король проводит долгие часы, запершись с Одо Честерским в своем башенном покое. Они что-то готовят; я читаю в лице Короля тихое возбуждение.
Король раскрыл свой секрет. Признаюсь, он сильно меня поразил.
В ранний послеполуденный час, сразу после обеда, Король призвал меня к себе в опочивальню, где я увидел его сидящим на одежном сундуке, беседуя с Одо, который бочком сидел на приоконной скамье, откинувшись и протянув по ее камню длинную ногу. Вместе с ними я спустился во двор и направился мимо конюшен и кречатни к королевской башне. Я полагал, что нам предстоит подняться в его личный покой наверху, однако Король провел нас в кладовую первого этажа, где в темном углу, за запертым сундуком располагается один из четырех
Одо — долговязый, сухопарый Одо — с его костлявым носом и подбородком, подобным мослачку на куриной кости, встал сбоку от стенной завесы. Длинными, бледными пальцами он потянул, по-видимому, за укрытый краем холста шнурок. Холст медленно разошелся, разрывая изображение Короля на две половины. Полотнища холста были помещены бок о бок столь искусно, что я не сумел разглядеть линии раздела.
За холстом стояла Королева. Стояла неподвижно, в мантии зеленой венецианской парчи, отделанной понизу соболями и горностаями. На голове чепец поверх белого льняного плата. Голова отвернута в сторону, губы слегка разделены. Правая рука возведена и протянута к нам; один палец, тот, что рядом с большим, немного приподнят, словно бы в мольбе или увещевании. Глаза и щеки Королевы сияли, озаренные пятью светильниками. Сходство было очень большое. Вот только поворот головы, приоткрытые губы, вытянутая рука с поднятым пальцем сразу приводили на ум старую деревянную Деву из капеллы. Лицо, наполовину укрытое платом, было напудрено и нарумянено, как у Королевы. Под чепцом различались желтые волосы, удерживаемые золотым обручем с гранатами и изумрудами.
Одо потянулся за спину Королевы, потом убрал оттуда ладонь. Вытянутая рука медленно поднялась повыше, голова начала поворачиваться. Теперь Королева смотрела прямо на нас — большими, нежными, приветливыми глазами. Потом рука опустилась в прежнее положение, голова так же медленно отвернулась от нас. Королева стояла неподвижно, слегка разделив губы.
Я повернулся к Королю — тот сидел в неестественной неподвижности. Рука его была поднята вверх, как если б она потянулась к Королеве да замерла на полпути, шея распрямлена, губы приоткрыты, как у говорящего человека.
Король освободил Освина из заточения и тот сразу вновь занял место главного сенешаля, со всей причитающейся ему властью и привилегиями. Очень странно. Надо полагать, удаление Королевы сделало заточение сенешаля излишним. Возможно и иное объяснение: Король, измученный страстным томлением по Королеве, ощущает родство с опозоренным сенешалем, так же некогда возжаждавшем Королеву. Выколотый глаз свой Освин закрывает повязкой и ведет себя с неукоснительной благопристойностью. Он ни с кем не встречается взглядом, окостенело восседает за королевским обеденным столом, избегает общества Модора и тиранит свою челядь, безжалостно карая ее за самые пустые оплошности.
Одо Честерский удалился ко двору графа Тулузского, где искусство его, не сомневаюсь, будет превознесено как чудо нашего века, а между тем Король продолжает навещать Королеву в своей тайной часовне, укрытой в недрах крепостных стен. Не нравятся мне эти визиты. По временам Король просит меня сопровождать его, чтобы было кому раздвинуть занавес и нажать на рычаг. Иногда он посещает Королеву один. Посещения совершаются как-то вдруг, в любой час дня и ночи. Вот и прошлой ночью я, вырванный Королем из объятий сна, последовал за ним в часовню, развел занавес и надавил на рычаг, скрытый на спине Королевы. Когда же я повернулся к Королю, то увидел, что он остановившимся взглядом смотрит на движущуюся Королеву: глаза распахнуты и не мигают. Потом он начал издавать негромкие звуки, бормотание, которое испугало меня. «Господин мой», — сказал я. Король словно проснулся и, послав мне одну из своих озорных улыбок, столь ненатуральную на лице, отмеченном печатью страстных помыслов и тоски, произнес: «Ну-ка, скажи мне, Томас. Разве Королева не прекрасна?».