Королева четырёх частей света
Шрифт:
Между тем я должна признать, что капитан Баррето с виду был неказист.
У отца был сломанный нос, чёрные глаза навыкате. Борода до ушей закрывала боевые шрамы на щеках. Так он, по крайней мере, говорил нам, когда Исабель просила его показаться без бороды. Черноволосый, широкозадый, очень широкоплечий — но маленький: не выше ростом, чем индейцы, над которыми мы, креолы, насмехались, считая карликами.
Зато на коне... О, это дело другое! Никогда не видела такого славного всадника, как мой отец.
Когда Нуньо Родригес Баррето приехал в Перу, у него одного были лошади. Сперва одиннадцать — одиннадцать коней, переживших путешествие. В них заключались всё его
Но и дети, и лошади точно знали, кто у отца самая любимая. Исабель — а её инстинктивно тянуло как раз к лошадям — не имела соперниц. И он чувствовал, как она им любуется, когда он проезжал верхом под нашим балконом: в седле как влитой, корпус прямой, рука на боку — прямо кентавр. Он видел по глазам, как она восхищена и заворожена.
Пожалуй, она была воспитана «по образу и подобию» капитана Баррето — но при нём была кокетлива. Уже маленькой она любила наряды и украшения. Ни за что она не появилась бы перед отцом иначе, как в самом лучшем платье, причёсанная и убранная. Уже в четыре года она хотела ему нравиться. И добивалась этого без всякого труда.
Но иногда он забывал о ней, бросал её. Когда он уезжал в индийские поселения — в Кантарос или в другое место, — лично собрать доход или навести порядок на серебряных рудниках, его могло не быть дома месяцами. Там он занимался такими делами, что не желал показывать их женщинам. Бывало, он брал с собой кого-то из сыновей — но не Исабель. Притом он никогда не оставлял на её счёт никаких распоряжений. Только запрещал служанкам, мамкам и нянькам заниматься ею и даже к ней подходить.
Он торжественно передавал ключи от дома и права на управление поместьем жене и столь же торжественно запрещал ей заботиться об Исабель. Считалось, что девочка подчиняется только ему, а потому её держали вдали от женской половины. Может быть, он считал, что материнская ласка и кротость разнежат её? Он оставлял Исабель на попечение двух своих старых солдат, выбранных им самим: один был учителем фехтования, другой — верховой езды. К счастью, как только капитан Баррето уезжал, ветераны начинали пренебрегать своими обязанностями. Оставались другие учителя — наставники братьев, — и матушка, которая, вопреки запрету, бдительно пеклась о ней.
Асьенда, которой матушка занималась в отсутствие мужа, находилась на краю города, как и теперь. Но тогда она была гораздо больше. Наши земли доходили почти до самой реки.
Берега Римака всё ещё были опасны. За нашей приходской церковью Святой Анны индейские жрецы продолжали потихоньку справлять языческие обряды. Исабель, очевидно, решалась бегать туда. Бывала она и в конюшнях возле квартала рабов, куда нам вход был воспрещён.
Поскольку я была старше, матушка вечно посылала меня следом за ней посмотреть, что она делает. Я терпеть не могла это бессмысленное занятие — поневоле ходить хвостом за сестрой.
Как сейчас вижу её одну посреди манежа, на котором конюхи выезжали отцовских лошадей.
Почему я так хорошо запомнила эту сцену?
У барьера сгрудились негры, метисы, индейцы — работники на гумне. Они с адским шумом хлопают в ладоши.
На манеже стоит
Сколько ж ей тогда было лет?
По росту судя — ещё совсем маленькая. Восемь? Десять? Двенадцать?
Кажется, дело было осенью... Когда выжимают масло: сильно пахло оливками и конским навозом.
На ней было ярко-жёлтое, почти золотистое платье. Но украшений, как всегда при отце, она не надевала. Босые ноги на песке... не знаю, откуда она появилась; не знаю, кто научил её тому, что она делала.
Она распустила длинные светлые волосы, чтобы они волнами падали на плечи. Левую руку она держала на поясе, а правой, поднятой, махала над головой белым платочком. Платьице она подобрала и с двух сторон заткнула кружевную юбку за пояс, открыв ножки. Сестра топотала по земле и кружилась в ритме сарабанды — быстрой, резкой музыки на четыре доли. Она плясала, поводя бёдрами, а руками делала сладострастные движения — я никогда не видела ничего неприличнее. Но это ещё что... Какое у неё было лицо! Как она даже не пыталась скрыть веселье! Голову она держала опущенной, но когда иногда запрокидывала, взгляд её пугал меня до полусмерти. Глаза у Исабель чёрные от природы, а от восторга начинали гореть, как адское пламя. Конюхи всё понимали и громко подбадривали её.
Как это мы не заметили, что они едут? Ни она, ни я, ни другие... Должно быть, музыка заглушила конский топот, за хлопками в ладони не было слышно копыт.
А вышло так, что наш отец и с ним ещё несколько всадников как раз возвращались из Кантароса. Они подъехали к каменной ограде асьенды, въехали в большую арку с колоколом, проскакали через двор, объехали колодец и проследовали по аллеям имения.
Отец перешёл с иноходи на галоп.
Я не знаю, что он почувствовал, увидев, что его дочь пляшет самакуэку — танец негритянок, проклятый танец, запрещённый епископом и осуждённый инквизицией.
Он разом остановил кобылу. Его сыновья и свита окаменели вместе с ним в туче пыли.
На нём не было ни шлема, ни кирасы; как и все колонисты Лимы, он носил чёрный камзол и большую соломенную шляпу, закрывавшую лицо, так что глаз его я не видела. Не видела и того, как скривились губы в бороде.
Гитары и барабаны замолчали. Мы все тоже остолбенели.
Он не шевелился. Казалось, даже лошадь его превратилась в статую.
Но по некоторым признакам я поняла, что будет дальше: он поставил кобылу ровно, грудью вперёд, как перед атакой. Лошадь, чуя перед собой врага, тяжело дышала и грызла удила.
Но Исабель не бежала от неизбежной кары, а всё той же качающейся походкой, ритм которой уже не задавала музыка, пошла прямо к отцу. Не сводя с него глаз, она продолжала танцевать. Запрокинув голову, приоткрыв рот, улыбаясь всё той же ужасавшей меня улыбкой, сестра перескочила через ограду манежа.
Отец, не снимая шляпы, опустил голову, весь подобрался и не глядел на дочь.
Она то подходила, то отступала, махала платочком, дразнила его, как матадор быка. И тут он не выдержал — пришпорил лошадь. Кобыла ринулась вперёд. Она бы опрокинула, растоптала девочку. То ли дразнясь, то ли просто не понимая, Исабель отскочила в сторону, прижалась к ноге отца, потом повернулась и оказалась у крупа лошади. Лошадь тоже повернула. Исабель опять увернулась от неё — только разлетевшуюся юбку сорвало копытом. Кобыла взвилась на дыбы, повернулась, чуть не раздавив девочку, и приготовилась к новой атаке. Исабель изогнулась, перевернулась, проскочила у самого бока, погладив лошадь платочком, отлетевшим затем под мощным ударом хвоста.