Королева фей (фрагмент)
Шрифт:
Был рыцарь привлечён одною тенью,
Себе нашедшей гибельный приют:
Под яблоней обречена мученью,
Томилась, предана казнящему теченью.
58 Хоть грешник был до самых губ в воде,
Ни капли в рот ему не попадало;
Мечтал он постоянно о еде,
Хоть наливных плодов над ним немало;
Всё существо его оголодало.
Он вечность променял бы на глоток,
Но ничего его не ожидало,
Ему само грядущее не впрок;
Он
59 Увидев, как несчастный бьётся тщетно,
Осведомился рыцарь, почему
Питанье для него навек запретно.
"Я по заслугам ввергнут был во тьму, -
Тот отвечал, - Тантал я, моему
Загробному страданью нет предела;
Ни голода, ни жажды не уйму
Я сам, но если жалость овладела
Тобой, попить, поесть, отважный, дай мне смело!"
60 "Нет, алчнейший, преступнейший Тантал, -
Ответил рыцарь, - жизнь твоя земная
Губительна; ты грех предпочитал,
Теперь карает жизнь тебя иная;
Страдай же без конца, напоминая,
Как смертным неумеренность вредит".
Завыл преступник, Бога проклиная,
На грозного Юпитера сердит.
Смерть призывает он, а смерть его щадит.
61 И не преминул рыцарь поражённый
На грешника другого посмотреть;
Он поднял руки, в воду погружённый,
И продолжал их яростно тереть,
В воде готовый со стыда сгореть,
А руки у него не отмывались
И стать могли ещё грязнее впредь;
Над человеком воды издевались:
Попытки руки мыть ему не удавались.
62 Воскликнул рыцарь: "В чём ты виноват?"
"Я знаю цену всем земным затеям, -
Ответил он, - дурной судья Пилат,
Я Князя Жизни выдал иудеям.
Так на земле неправде мы радеем.
Злодей всегда злодею лучший друг:
Варавву я вернул родным злодеям;
Достоин я наитягчайших мук.
Запачкана душа, и не отмыть мне рук".
63 Тут рыцаря Маммон окликнул строго,
Боясь, что средь карающей реки
Он грешников увидит слишком много
И хитрым искушеньям вопреки
Поймёт, что беса тешить не с руки;
Вскричал Маммон: "Зачем себе ты гадишь?
Бывают же такие дураки!
Вот золото! Со мною ты поладишь,
И в это креслице серебряное сядешь!"
64 Нечистый подводил уже итог.
Безбожно лгал Маммон корысти ради,
А между тем отвратен и жесток,
Бес ненасытный скалил зубы сзади,
Стремился к незаслуженной награде
И растерзал бы жертву на куски,
Но рыцарь
И не попал в маммоновы тиски:
Сопротивляются соблазну смельчаки.
65 Слабел, однако, рыцарь, изнывая,
Поскольку сон и пища - два столпа,
На коих жизнь покоится людская,
Усталость же в отчаянье слепа
И смерти поставляет черепа;
Три дня провёл Гюйон в краях загробных,
И, наконец, спросил он, где тропа,
Ведущая на свет от стражей злобных.
Хотелось рыцарю узреть себе подобных.
66 Пришлось Маммону отпустить его,
Хоть не желал нечистый расставанья,
Но человеческое существо
Не вынесло бы дольше пребыванья
Там, под землёй, где меркнут упованья.
Герой покинул дьявольский тайник;
Был для него хмельней завоеванья
Благословенный воздух в этот миг,
И рыцарь доблестный в беспамятстве поник.
ПЕСНЬ ХII
50 Весёлый осенял там небосвод
Заманчиво приветные просторы,
Прельщающие множеством красот;
Зелёные раскинуло уборы
Искусство, мать неотразимой Флоры;
Оно Природу посрамить не прочь,
Которую преследуют укоры,
Когда выходит, провожая ночь,
Из горницы своей разряженная дочь.
51 Быть не могло под ясным небосклоном,
Ни диких бурь, ни мимолётных гроз;
Не угрожал кокетливым бутонам
Там никогда безжалостный мороз,
Угрюмый ненавистник нив и лоз,
И был там зной неведом беспощадный,
Душитель беззащитных нежных роз;
Дул ветерок там тёплый и прохладный,
Дух веял сладостный и ласково отрадный.
52 Был этот край отраднее холма
Родопского, где матерь исполина
Убила, скорбная, себя сама,
Отрадней, чем Темпейская долина,
Где Дафна сердце Феба-властелина
Поранила, не чая смертных уз,
Отрадней, чем Идейская вершина
И чем Парнас, обитель вещих муз,
Едва ли не Эдем на прихотливый вкус.
53 Гюйон смотрел с восторгом на красоты,
Которыми роскошный край богат,
Но были в сердце рыцарском оплоты,
Мешавшие нашествию услад;
Не мог его ни блеск, ни аромат
Заворожить, когда в приглядном лоске
Возникло перед ним подобье врат,
Чьи пышные приманки были броски:
Узоры-щупальцы и цепкие присоски.
54 Свисали лозы с царственных ворот.
Поистине волшебная картина!