Королева-Малютка
Шрифт:
Герцогиня попыталась приподнять девушку, но мадемуазель Гит тяжело рухнула обратно на кушетку и замерла там, приняв более удобную позу.
Мать целовала ее волосы, у корней влажные от пота.
– Она дышит, – сказала себе несчастная женщина. – Это не обморок, это просто нервный срыв; сейчас она очнется.
Мадемуазель Гит действительно дышала, причем ее дыхание становилось все более хриплым.
Мадам де Шав подсунула ей под голову подушку и уселась рядом, чтобы лучше видеть Жюстину.
Она
Сейчас она мечтала о том, чтобы искупить свое воображаемое преступление, заключавшееся в холодном и суровом поведении.
– Мне надо было сразу же расспросить ее, – сказала себе герцогиня. – Мне надо было говорить только о ней и о том, что с ней произошло, и тогда она бы рассказала все, доверившись мне. Имя ее мужа, кажется, жжет мне губы, и она должна была заметить это. А что он сделал мне, этот человек, кроме того, что принес такое огромное счастье, какого я не испытывала с тех пор, как существую на свете?
Она подавила вздох.
– Да, – повторила она печально, – счастье… Такое большое счастье…
Она похлопала Гит по руке и нежно позвала:
– Жюстина! Жюстина!..
Потом, повинуясь внезапно пришедшей в голову идее, герцогиня поднялась. Она находилась в таком состоянии, когда мозг как бы парализован и любая новая мысль кажется грандиозным открытием.
– Мой флакон! – воскликнула она. – Мой флакон с нюхательными солями! Как же я о нем не подумала?
Флакон оказался рядом, на ближайшей к кушетке этажерке. Она схватила его, открыла и поднесла к ноздрям мадемуазель Гит.
Та вздрогнула, отвернулась и продолжала спать.
Герцогиня пощупала ей пульс, послушала сердце.
– Она спокойна, – удивленно, но с удовлетворением сказала мадам де Шав. – Все пройдет… И теперь, когда станем говорить, я не повторю прежней ошибки. Она полюбит меня так, как я люблю ее…
С этими последними словами она встала, и в ней как будто снова проснулись угрызения совести.
Она походила по комнате, скрестив на груди руки.
– Как я люблю ее… – повторила она медленно после долгого молчания.
Она вернулась к оттоманке и застыла там в изумлении с широко раскрытыми глазами.
Для того, чтобы описать то, что происходило в комнате, нам придется употребить неожиданное слово: храп. Мадемуазель Гит храпела!
Бывают вещи невинные, но одновременно непристойные. Я не смог бы проанализировать впечатления, произведенного храпом мадемуазель Гит на госпожу герцогиню де Шав.
Как раз сейчас-то у последней и впрямь были некоторые основания для самобичевания, поскольку она не знала причины столь тяжелого сна и ничто не извиняло ребяческого гнева, явно читавшегося у нее на лице и исказившего чистую линию ее бровей.
Она отвернулась
А потом, опомнившись, сказала себе:
– Что со мной? Господи! Боже мой, да что же это такое! Ей полезно поспать…
Она села в самом дальнем углу комнаты, но и там звучный храп мадемуазель Гит терзал ее слух.
Храпела мадемуазель Гит от души и весьма громко.
Герцогиня рассердилась на себя, пожала плечами, жалостливо улыбнулась – и слезы навернулись ей на глаза.
Эти слезы жгли веки.
Она опустилась на колени на скамеечку для молитв, горестно сжала руки и стала с отчаянием молиться.
Мадемуазель Гит храпела.
А когда герцогиня снова повернулась к мадемуазель Гит, оказалось, что та переменила позу.
Теперь она спала, так сказать, развалившись. Ее голова потерялась в подушках, утопая в массе растрепанных волос. Руки, как на изображениях спящих вакханок, образовали круг над головой. Одна нога свисала до полу, другая упиралась острым концом каблучка в спинку дивана.
В горячке можно порой некрасиво раскинуться на постели, но почему-то эта бесстыдная поза очень подходила мадемуазель Гит.
Поза как бы разоблачала ее. Во всяком случае, именно это почувствовала герцогиня.
Эта поза ранила госпожу де Шав, оскорбляла ее.
Ей было стыдно, и она ощущала это всеми фибрами души.
Она опустила глаза и осталась неподвижной, чуть покраснев, как человек, которого только что глубоко обидели.
– Моя дочь! – сказала она, задрожав всем телом. – Это моя дочь!
Ее веки трепетали, но глаза оставались сухими, будто гнев сжег все слезы.
– И это моя дочь?! – прошептала она сквозь зубы.
Она трогала руками лоб, словно теряя разум, и говорила, но так тихо, что никто посторонний не смог бы ее расслышать:
– Это не моя дочь!
Собственный голос ужаснул ее, показавшись очень громким, хотя губы ее едва двигались.
Волосы зашевелились у нее на голове от непонятного Лили таинственного ужаса.
Она как будто выросла. Черты ее лица стали суровыми, как у античных статуй, олицетворяющих непреклонность Справедливости.
Она снова подняла глаза на девушку. Теперь ее взгляд был ледяным.
– Нет, – повторяла она изменившимся голосом, – нет, это не моя дочь, я знаю, я уверена, мое сердце говорит об этом! Ах, если бы это и впрямь оказалась моя дочь!
Последняя фраза прозвучала воплем отчаяния. Она направилась к кушетке, добавив резким, пронзительным голосом:
– Я хочу быть уверенной, даже если мой поступок убьет меня!
Она подошла к девушке и аккуратно скрестила ее ноги, чтобы поза мадемуазель Гит более приличествовала дочери герцогини де Шав.
При этих прикосновениях руки ее мучительно дрожали.