Королева-Малютка
Шрифт:
– Да не стоит беспокоиться – это же предмет искусства!
Лангедок, который методично обшаривал все потайные уголки своей шкатулки, проникновенно прошептал:
– Что за ангел небесный! И я смогу помочь ей обрести счастье и богатство в благородном замке ее благородных предков!
– Мне надо лечь? – спросила Гит.
– Ну что вы! – откликнулся Лангедок. – Оставьте это докторам, я не намерен создавать вам таких затруднений. Присядьте здесь, мое сокровище, на краешек стола, подставьте стульчик под ваши ножки, и думайте о своих
– Договорились, – ответила девица, удобно устраиваясь там, где ей было указано, и демонстрируя всем атлас своей белоснежной груди, где не было ни галльского петуха, ни знамен, колышущихся над имперским орлом.
– Честное слово, – сказал Лангедок, – не родись я в 1807, в год битвы при Эйло, моя рука дрогнула бы, но когда к природному целомудрию нашего пола добавляется зрелость лет, художник уже не отвлекается.
И он принялся за работу, время от времени спрашивая:
– Не больно, деточка?
На третий раз Гит вместо ответа громко запела модную в том сезоне фривольную песенку.
– Н, е, ц, нец, конец! – важно произнес Лангедок спустя четверть часа.
Гит вскочила на ноги и бросилась к зеркалу.
– Ну что за прелесть! – воскликнула она. – Так и хочется обмакнуть в водочку и съесть!
И она повернулась к доктору и Саладену, показывая им вишенку между правой грудью и плечом. Вишенка была такой блестящей, что казалась влажной от росы.
– Но это же не родинка, – сказал доктор, – это просто цветная литография!
– Завистник! – с гримасой отозвалась Гит.
– Метка у той, другой, – тихо заметил Саладен, – очень похожа на эту – только она не такая яркая.
– Сколько было лет юной особе, когда вы видели отметину в последний раз? – спросил Лангедок.
– Шесть или семь, – ответил Саладен.
– Ага, малышечка – кисочка… то есть, простите, я хотел сказать, господин маркиз, что такие отметины на теле, как и все остальное в нашем бренном мире, со временем изнашиваются. Вы смотрели тогда, так сказать, на бутон, но когда бутон начинает превращаться в розу… в общем, когда девочки становятся барышнями, то и вишенки у них на груди созревают и меняют цвет, а то и вовсе исчезают. Я видел это на ярмарках раз десять! Работая, я все предусмотрел.
– Как?! – воскликнул доктор. – Да она же красная, словно мак!
– Подайте-ка мне графин с водой, если не возражаете, господин доктор, но только с водой чистой, куда не насыпано никаких снадобий! Нет уж, чтобы быть уверенным полностью, я лучше сам сейчас наберу воды.
Он вышел из комнаты.
– Это его профессия, – сказал. Саладен доктору, будто в утешение.
– Но я-то, – ответил доктор, – я-то предлагал вам нечто несмываемое!
– Хороша бы я была с этим вашим «нечто», – усмехнулась мадемуазель Гит.
Тут возвратился Лангедок с полным графином. Саладен только и успел шепнуть на уход
– Перемените тон, говорите с ним по-другому, вы должны стать друзьями… Вы же знаете – день настал…
– Ничего в руках, ничего в карманах, – говорил между тем Лангедок, подходя к девушке. – Уголок вашего хорошенького платочка, красавица, если вы не против.
Гит протянула ему свой надушенный носовой платок, и Лангедок с наслаждением его понюхал. Он окунул ткань в воду и немедленно, без всяких предварительных приготовлений, стал смывать краску, которую только что нанес на грудь Гит.
– Вы все смоете! – сказала она.
– Не надо бояться! – ответил Лангедок. – Я знаю, что делаю. Ну-ну, еще чуть-чуть водички… Вот! Смотрите, господа и дама! Пожалуйста!
– Отлично! – воскликнул Саладен.
– Честное слово, – сказал доктор, который, оставив зависть, видимо, усвоил преподанный ему урок. – Это настоящий шедевр!
Лангедок удивленно уставился на него.
– А все-таки вы славный малый, – прошептал он. – Это странно…
– Ну да, – подтвердил со смехом Самюэль, – я славный малый. Вот только, – добавил он, – понимаете ли, я чувствовал себя немного униженным, когда вы говорили о нарыве и пластыре.
– Господин доктор, – искренне заявил Лангедок, – такие невежды, как я, обычно не выбирают выражений, однако же, поскольку вы находите, что моя вишенка хороша, я заявляю вам, что вы наверняка отличный врач.
Все это время Гит-Чего-Изволите, радостно повизгивал, изучала себя в зеркале.
– Да какая же она прелесть, эта маленькая штучка, – говорила девушка. – Вот бы хроникеры пронюхали про наши делишки! То-то бы рады были, что без работы мы их не оставляем… Скажите-ка, господин Лангедок… Вас ведь зовут Лангедок, да? Такое же странное имя, как вы сами… Краска-то хоть у этой вишенки прочная?
– Не такая вечная, как на гравюрах или у настоящих татуировок, – ответил художник, – но прочнее, чем на большей части ситцев и батистов Ее можно тереть пальцами и даже легонечко мочить – пускай себе бледнеет, в моей коробочке найдется, чем ее подновить, – сказал он, постучав по крышке ящичка.
– Вот это здорово! – сказала Гит. – Вы просто чудо какой старичок, папаша. Поцелуйте меня!
Потом, повернувшись к Саладену, она прибавила:
– Господин маркиз, развяжите-ка ваш кошелек!
– Минутку! – засмеялся Саладен. – Мы с Лангедоком еще не закончили. Вот уже лет четырнадцать, как я должен ему изысканный обед…
– Да, это правда, – также смеясь, отвечал художник. – Четырнадцать лет минуло с последней пряничной ярмарки. В тот раз повезло тебе, ничего не скажешь, а, господин маркиз?
– Ах, так? – удивилась мадемуазель Гит. – Значит, вы на «ты»? Неужто вдвоем гусей пасли?
– Не обращайте на меня внимания, – поспешил ответить Лангедок. – На ярмарках мы привыкли тыкать всем без разбору, но господин маркиз знает, как я его уважаю.