Королева Психов
Шрифт:
Однажды ты перестанешь бояться и тебе станет всё равно.
И ещё ты очень устанешь ждать.
Твои мысли вдруг успокоятся и, освободившись от ненужных эмоций, станут простыми и легкими.
Страх куда-то исчезнет.
И тогда ты поймёшь: когда умирает надежда, рождается Цель.
Только Цель сжимает своё сердце в кулак и наполняет существование отголосками смысла.
Убей надежду.
Обозначь Цель.
Убери лишние сомнения.
Осознай, что «невозможного» осталось ничтожно мало, а всё лучшее в твоей жизни всегда находилось за границей твоего Страха.
Перешагни её и сделай глубокий вдох.
Чувствуешь запах?
Это твой первый глоток Свободы.
И тогда ты покорно встанешь на колени и протянешь свои дрожащие
Не бойся. Страх уйдёт, как только овладеешь главным из искусств – умением слушать, отсекая лишние звуки. Погружаться в себя и дышать… своей Тишиной.
Вдох… выдох… вдох… выдох…
Когда ты успокоишься, ты поймёшь, что, стремясь всю свою жизнь быть ближе к Богу, ты сумеешь приблизиться лишь к Ней, к своей Тишине, в которой и найдёшь все слова утешения и ответы.
Звуки лгут.
Всё важное в этом мире рождается и живёт в молчании, разговаривая с нами языком Тишины. В тишине немеют сердца, и только близкие души продолжают вести свой диалог. Поэтому часто она бывает такой неловкой.
Для меня Она бесценна.
Моя Тишина.
Мой Учитель.
Мой Бог.
– Ничего не бойся, Заяц, я всегда буду рядом… – дедов голос прозвучал так близко, словно сама Темнота наклонилась и шепнула мне это на ухо.
Забыв про острые осколки на полу, я опрометью кинулась обратно в комнату и забилась под одеяло, прижалась к спящей матери и даже укрылась с головой в надежде на то, что, если это Что-то незримее погонится за мной, то там ему будет гораздо сложнее меня отыскать.
И тут началось…
Я до сих пор до конца не понимаю, что это было там, в тёмной узкой расщелине коридора, соединяющей прихожую с кухней, но я знаю наверняка, что Что-то пришло и поселилось в нашей квартире той памятной ночью. Какая-то невидимая сущность бродила, перемещаясь по дому тяжелыми шаркающими шагами. Из коридора то и дело раздавалось какое-то невнятное бормотание и стон, который то прерывался на несколько секунд, то продолжался снова, сменяясь страшными ударами в стену такой силы, что на полках вздрагивали мамины сервизы.
Их всегда было три.
Три мощных и зловещих удара, которые чудом не проламывали насквозь стену со стороны кухни. Потом снова тишина и тихий шелест осыпающейся на пол штукатурки. За другой стеной истошно орал мой трусливый старший брат от того, что в его комнате несколько раз сам собою резко зажегся и тут же выключился свет.
– Ты с ума сошёл?! – с ужасом в голосе мама пресекла папину попытку выйти в из комнаты и понять источник происхождения всех этих звуков.
К пяти утра все стихло.
Возможно, это была лишь короткая случайная пауза, но мы решили ей воспользоваться. Мои соцреалистические родители, никогда не отличавшиеся суеверием или глубокими знаниями в области православных традиций, на всякий случай решили не испытывать Судьбу. Они действовали скорее интуитивно: быстро собрали в дедовой комнате все необходимые вещи, мама наспех застелила постели, накинув сверху леопардовые плюшевые покрывала, и мы незамедлительно покинули ее, плотно прикрыв за собой гладкую белую дверь. Нам с братом было строго-настрого запрещено даже помышлять о том, чтобы переступить порог дедовой комнаты в ближайшие сорок дней. Признаюсь, мы все были настолько напуганы, что подобных желаний ни у кого не возникало даже в мыслях.
Утром я видела, как мама торопливо завешивала все зеркала.
***
Здесь нужно сделать вынужденное отступление и кое-что пояснить.
Дело в том, что много лет дед по долгу службы провел в Южной Корее, откуда и привез с собой по возвращению довольно внушительный капитал. Деньги, облигации, ещё что-то… Очередная навалившаяся инфляция стёрла часть нулей на банкнотах, чем изрядно уменьшила сумму, но кое-что всё-таки осталось.
Однажды дед без лишних колебаний в один день собрал свой коричневый кожаный саквояж и ушёл от своей жены (нашей бабушки), оставив ей всё нажитое в их изнурительном многолетнем браке.
Пожалуй, нужно сказать несколько слов о бабушке, которых она заслуживает.
Моя бабушка была когда-то яркой и отчаянно-красивой женщиной, чья красота вскружила голову не только моему деду. Своими мощными корнями её раскидистое генеалогическое древо тянется куда-то в сторону Польши и до сих пор отбрасывает причудливую тень из разудалых историй её бурной молодости.
Для меня всегда было пыткой приезжать к ней в гости.
Это было странно.
В гостях у бабушки запрещалось безнаказанно перемещаться по квартире, что-либо трогать или, не приведи Господь, слишком громко разговаривать. Мне разрешалось сидеть на диване с прямой спиной, читать книгу или думать о смысле жизни. Главное, нельзя было мешать бабушке красить лицо. Раскрашивание бабушкиного лица было похоже на некий ритуал, к которому она подходила обстоятельно и относилась весьма серьёзно. Делала она это весьма забавно: сперва она вытряхивала перед собой на стол содержимое её огромной косметички и долго ловила разбегающиеся во все стороны карандаши и помады, после чего начиналось то, перед чем Искусство должно и по сей день оставаться в глубоком и неоплатном долгу. Первыми на бабушкины веки жирными пастозными мазками ложились голубые тени. В этом читалось одновременно отчаяние и гимн её бурно увядающей Красоте. Затем бабушка долго и сосредоточенно плевала в маленькую коробочку, откуда добывала чёрную тушь и обозначала ей на лице место предполагаемых ресниц. Так мы узнавали, что у бабушки на голове есть глаза. Потом она с нажимом яростно чиркала красным карандашом на маленьком клочке бумаги, которым самозабвенно с удовольствием натирала свои скулы и таким образом изображала застенчивый девичий румянец. Немаловажным штрихом были брови, щедро прорисованные в гиперреалистической манере, и яркая морковная помада, завершающая образ и изрядно пачкавшая бабушкины зубы, что, впрочем, её ничуть не смущало и, скорее всего, даже не портило. Оглядев себя со всех сторон в зеркале, бабушка оставалась вполне довольна, после чего она надевала пёстрое платье из корейского шёлка, брала ведро и бодро шла на улицу выкидывать мусор.
Дабы оградить меня от ненужных помыслов и лишних телодвижений, на время бабушкиного целомудренного отсутствия, ко мне была приставлена собака неопределённой породы, которая внешним видом своим и пропорциями напоминала скамейку. Собака эта была дурна, нечёсана и жирна настолько, что однажды сломала все свои четыре ноги, спрыгивая с довольно низкой кровати. К тому же она постоянно лаяла и, норовя укусить, скалила свою омерзительную мелкозубую пасть, стоило мне как-то неловко пошевелиться.
Собаку звали Золя.
Золя была священным животным в доме бабушки, и только ей разрешалось там абсолютно всё. Этой собаке специально покупалась самая дорогая по тем временам сырокопчёная колбаса «сервелат» и отдавалась вся дефицитная еда из праздничных заказов. Золя могла бы безнаказанно сожрать и меня, вызвав бурю умиления и восторг хотя бы только от того, что «шлядкая девочка хорошо покушала».
В конце дня за прилежное поведение мне выдавался оранжевый пластмассовый тигр на резинках и старая засохшая благоухающая лавандой плитка шоколада, которую бабушка добывала, ныряя куда-то глубоко в недра бельевого шкафа и долго шаря там рукой между сложенных стопкой простыней. Шоколад я отдавала маме, потому что бабушка отказывалась помнить про мою аллергию, впрочем, иногда даже забывая, как меня зовут.