Королевская аллея

Шандернагор Франсуаза

Господин де Мере не нравился мне: во-первых, он был скорее стар, чем молод, и, вдобавок, я находила его немного смешным; меня раздражала его манера изъясняться, и в беседах и в стихах, столь витиевато, путано и темно, что трудно было уловить спрятанную за словами мысль. Но все же его увлечение весьма льстило мне. Самые драгоценные сердечные победы — это первая и последняя. Поэтому я терпела мадригалы шевалье и позволяла ему восхвалять мои достоинства во всех книжных лавках Ниора и Ларошели. Кроме того, я была ему признательна за то, что он обучал меня правилам хорошего тона и правилам грамматики, перемежая свои наставления тяжкими вздохами и томными взглядами.

Вот так и шло мое обучение, как вдруг госпожа де Нейян, собравшаяся провести конец зимы в Париже, решила взять

меня с собою. Она уселась в карету, запряженную шестеркой лошадей, поместила рядом мою кузину Анжелику, а я поехала следом на крупе мула, везущего вместе со мною багаж и дорожные припасы. В эдаком «экипаже» — который, правду сказать, был не так уж плох, ибо тогдашние возки не отличались большими удобствами, я и въехала в столицу. Если бы я не боялась показаться провинциалкою, то первым делом удивилась бы великому множеству домов и людей в этом городе. Вторым моим впечатлением были необыкновенная грязь и зловоние на улицах. Из-под копыт мула летели брызги черной жижи, грозя запачкать мне юбку. Грохот повозок, крики прохожих и зазывания торговцев овощами, сыром, подержанной одеждою, песком, рыбой, водой и прочими необходимыми вещами окончательно повергли меня в ужас.

Я пришла в себя лишь после того, как мы въехали во двор особняка, где жил Пьер Тирако де Сент-Эрман, кузен госпожи де Нейян и мажордом Короля. Баронесса занимала второй этаж дома, выходившего окнами на предместье Сен-Жак, близ ворот Сен-Мишель, и на задний фасад Орлеанского дворца. Здесь она жила не менее прижимисто, чем в Ниоре; и сама госпожа де Нейян, и ее дочь Сюзанна доводили свою скупость и расчетливость до абсурда, не позволяя даже топить камины в своих спальнях и довольствуясь лишь маленькой жаровнею, вокруг которой собирались погреться все домочадцы. Что же до еды, то о приличном столе и мечтать не приходилось: госпожа де Нейян не взяла в Париж своего повара, разгневавшись на него за то, что он попросил у ней денег на шпиговальную иглу. «Вот так-то и разоряются богатые семьи, Франсуаза! — провозгласила она мне. — Подай ему, видишь ли, шпиговальную иглу! Моему зятю такие иглы влетели в тысячу двести франков. Шпиговальную иглу, скажите пожалуйста! Да я лучше велю готовить обед моему привратнику!» Так она и распорядилась, и трапезы наши, ранее скудные, стали и вовсе нищенскими. Однако ж, и здесь, как в Ниоре, в доме не переводились гости.

Увы, мне не пришлось насладиться их обществом: едва я сошла со своего мула, как баронесса отвела меня к урсулинкам на улицу Сен-Жак. В Ниоре она еще позволяла мне изображать гугенотку, но в Париже это выставило бы ее в самом невыгодном свете. Не могла же она сознаться при Дворе, что ей не удалось вернуть на путь истинный свою воспитанницу, вот она и поручила меня урсулинкам, не столько желая обратить в католичество, сколько для того, чтобы спрятать от чужих глаз. Не решаясь, однако, сказать прямо, что снова намерена запереть меня в монастыре, она предложила мне посетить его для свидания с одной живущей там родственницей. По дороге я догадалась, что меня хотят оставить в монастыре и, едва отворились двери, как я, вместо того, чтобы расцеловать свою кузину в привратницкой, опрометью кинулась внутрь, лишь бы не доставить госпоже де Нейян радости приказать мне войти туда. Я не вольна была распоряжаться своею судьбой, но не желала идти на поводу у обманщиков.

Как только я пулей влетела в монастырскую залу, монашки, знавшие о прибытии еретички, устроили маленький спектакль, каждая на свой лад: одна убежала, испуганно крестясь, другая, напротив, подошла со словами: «Малютка, если вы пойдете слушать мессу, я подарю вам «Агнус» или конфетку!» Я уже была достаточно взрослой, чтобы видеть всю смехотворность их уловок, вызывавших одно лишь отвращение. Ни их страхи, ни посулы не трогали меня, и уж, конечно, я не нуждалась в их иконках и сластях.

Тем не менее, госпожа де Нейян имела все основания радоваться результатам моего пребывания на улице Сен-Жак. Я начала уставать от преследований, вызванных собственным упрямством. Твердость, выказываемая мною в эти долгие месяцы неравного боя, объяснялась более гордостью, нежели убеждением в своей правоте, и с тех пор,

как я познакомилась с Мере и другими стихотворцами, мне нравилось проявлять эту гордость в светских успехах, а не в религиозном мученичестве. Поразмыслив как следует, я решила, что могу взывать к Богу на любом языке, коль скоро он, как заверяли взрослые, услышит меня, если захочет: сия остроумная философия была весьма недалека от самого злостного вольнодумства.

Итак, монашки с улицы Сен-Жак, приступившись ко мне с угрозами и уговорами, поощрениями и карами, с удивлением обнаружили, что дело уже наполовину сделано. Я убедилась, что от меня не требуют ничего особенного: мне не нужно было, подобно новообращенным католикам, торжественно отрекаться от ереси, а всего лишь добровольно признать свое католическое крещение, слушать мессы и причащаться. Нежность, которую я питала к тетушке де Виллет, уступила место любви к сестре Селесте, и сердцу моему был почти безразличен исход этого теологического поединка.

Я только попросила, чтобы от меня не требовали признать мою тетушку Артемизу проклятою. Мне это позволили, и я проделала все, чего от меня ждали.

Монашки с улицы Сен-Жак приписали себе заслугу сего нежданного успеха и за то, что я способствовала их славе, готовы были даже содержать меня бесплатно. К счастью, госпожа де Нейян сочла, что теперь меня можно показать в свете без ущерба для репутации, и, дождавшись первого причастия, увезла из монастыря, о чем я совершенно не жалела.

Удостоенная лестного прозвища «прекрасная индианка», которое Мере успел донести до герцогини де Ледигьер, до герцогов де Шевреза и Ларошфуко, убежденная, со слов того же шевалье, в несравненной остроте своего ума, я была уверена, что с первых же шагов покорю светское общество. Моя гордость, опьяненная несколькими, полученными еще в провинции, комплиментами, жаждала хотя бы четверти подобных успехов в Париже. К счастью, я выглядела неуклюжей, провинциальной и глупенькой во всех салонах, куда меня приводили.

Нужно сказать, что я была весьма скверно одета, не имея ничего, кроме коротеньких платьиц, более достойных какой-нибудь гризетки. Прическа моя также оставляла желать лучшего: на островах, стоило мне попасться на глаза матери, как она хваталась за ножницы и стригла мне волосы, «чтобы были гуще»; она добилась своего — у меня отросла (и сохранилась поныне) густая, длинная шевелюра, но до того жесткая и непокорная, что кудри торчали во все стороны, и мне никак не удавалось совладать с ними. С такой гривою я, верно, очень походила на помешанную, сбежавшую из сумасшедших палат. Вдобавок, я была слишком высокой, тощей, с плоским бюстом и не знала, куда девать руки. Одним словом, фурора я в салонах не произвела.

Умом своим мне также никого не удалось поразить. Я слишком спешила высказать то, что сама узнала лишь накануне. Кроме того, я была скверной рассказчицей и не умела ясно выражать свои мысли. Однажды я решила блеснуть в первой же компании, куда попаду нынче днем, пересказав новость, которую узнала тем же утром. Я хорошенько затвердила свой урок, повторив его несколько раз перед выездом из дому. Прибывши в гости, я начала было излагать мою историю, но тут же перепутала одно, забыла другое, и рассказ мой вышел таким нелепым, что когда я покидала салон, хозяйка дома громко заметила, не дождавшись даже, пока я переступлю порог: «Вот дурочка-то!» Добавьте к сему, что я отнюдь не обладала светскими манерами; я искренне полагала, что знатные дамы должны сидеть, прислонясь к спинке стула, и никому не уступать дороги в дверях. Разумеется, меня сочли дурно воспитанной, недалекой и ясно дали мне это понять.

После нескольких, довольно жестоких уроков такого рода я прониклась ужасом перед визитами, на которые меня обрекали госпожа де Нейян или крестная Сюзанна, и впала в самую прискорбную робость: краснела, если ко мне обращались, отвечала крайне односложно, а однажды просто расплакалась, вообразив, будто меня нарочно посадили против окна, на виду у всей честной компании. Я погрузилась в ту же черную меланхолию, которая и прежде временами овладевала мною, — например, по возвращении из Америки, по отъезде из Мюрсэ или в разлуке с моей доброй Селестою.